— Вот именно! Нехотя вы сказали правду: жили рядом. Не более того. Вопреки собственному желанию, симпатиям, потребностям.

— Но разве родственные узы сами по себе ничего не значат? И разве перед их лицом не отступают все личные капризы?

— Положим, но вы-то здесь при чем, мадам? Какие узы связывали вас с покойной императрицей? Вам не представляется кощунством одно то, что вы осмеливаетесь своим постоянным присутствием осквернять ее гроб? Она же вас терпеть не могла, и вы это превосходно знали. Помнится, вначале в вас еще были живы остатки человеческих чувств и вы даже обращались к императрице с просьбой отпустить вас в родительский дом. Впрочем, это я знаю только с ваших слов. Иных подтверждений у меня не было, а значит, скорее всего, это еще одна разыгранная вами сцена.

— Если я в чем-то и могу винить себя, то лишь в том, что не нашла в себе сил и мужества объясниться с государыней и устранить все постепенно накапливавшиеся недоразумения. Потому что я никогда не испытывала к покойной государыне ничего, кроме глубочайшего почтения.

— Даже почтения! Это вы-то с вашим самомнением, тщеславием и чувством абсолютного превосходства над всем и каждым! То, что вам сегодня угодно называть почтением, в действительности было желанием любой ценой удержаться у престола. Должен сказать, вполне естественным желанием полунищей принцессы относительно возможностей и богатства самой большой в Европе империи.

— Стараясь унизить меня, вы унижаете прежде всего самого себя — как-никак мы с вами кузены, и степень нашего родства слишком близка, чтобы мы совершенно отличались друг от друга.

— А, теперь вы пожелали вспомнить даже о нашем родстве! Но ведь, как известно, исключения подтверждают правила.

— Вы забыли, сир, что, когда мы впервые познакомились с вами, наши родители были в восторге от нашего семейного сходства.

— Да, да, эта трогательная встреча, если память мне не изменяет, в 1739 году. Одиннадцатилетний мальчишка и десятилетняя девочка — в этом возрасте все дети похожи друг на друга.

— Тогда вы совершенно очаровали мою мать своей обходительностью, светским обращением и разговором на темы литературы.

— Вашу мать, но, надеюсь, не вас.

— Если бы было иначе, я не согласилась бы на ваше сватовство впоследствии.

— Что? Мое сватовство? Да вы с ума сошли! Вы прекрасно знали, что мне навязали вас, а я имел глупость согласиться.

— Из страха потерять российский престол. Тогда вы старались ничем не раздражать покойную императрицу.

— Чушь! Мои права на престол — преимущественные права! — определились еще при моем рождении. Никому не пришло в голову предлагать нашу дорогую покойницу в качестве претендентки на русский престол после кончины Петра II, зато за меня выступали представители немецкого императора Карла II, Голштинии, Бланкенбурга и Швеции.

— Но под опекой цесаревны Елизаветы Петровны.

— Что из этого? Только до моего совершеннолетия. Тетка должна была назначить меня наследником хотя бы ради добрых отношений с половиной Европы, в глазах которой я представлялся единственным законным монархом.

— Помнится, датский посланник соглашался на любой вариант, кроме этого.

— И за это Дании еще придется поплатиться.

— Да, ваши взгляды на внешнюю политику ни в чем не совпадали со взглядами ее императорского величества.

— Ерунда! Вначале все было совсем иначе. Еще до вашего появления здесь у тетки были хорошие отношения с Фридрихом Великим. Осенью 1743 года они обменялись орденами, и на великолепном обеде в честь этого торжества Фридрих просил русского посланника дать советы тетке. Его советы были по поводу содержания Брауншвейгской фамилии, и тетка полностью их приняла.

— Фридрих давал советы императрице Елизавете Петровне?

— А, наконец-то нашлись подробности, которых не знает госпожа Всезнайка! Ушам своим не верю!

— Мне представляется маловероятным, чтобы покойная императрица могла хоть в чем-то следовать прусским инструкциям.

— Вот как! А между тем король, именно король, а не местные мудрецы, предложил убрать Брауншвейгскую фамилию из Лифляндии, причем убрать тайно и в возможно более отдаленные и малонаселенные земли, где бы легко мог затеряться слух о всем семействе. Он объяснил тетке, что чем дальше она спрячет правительницу с семейством, тем меньше останется возможности их появления на политической сцене, и ни одно государство не станет вмешиваться в их судьбу. Как вы знаете, фамилия была тотчас переведена из Риги.

— Фридрих и не мог дать иного совета: он воевал с Веной и боялся ее влияния. Я бы сказала, расчет слишком примитивный и откровенный для государя.

— Мадам, вы самонадеянная дура и беретесь судить о материях, совершенно вашему уму не доступных.

— Ваши оскорбления настолько не пристали коронованной особе, что я просто не могу их замечать. Что же касается решения императрицы Елизаветы Петровны, она просто не могла действовать по указке прусского короля: ее связывали, помимо всего прочего, политические обязательства.

— Какие еще обязательства?

— В августе 1733 года Россия подписала в Варшаве конвенцию с императором Карлом VI и курфюрстом Саксонским. Русская императрица и курфюрст заключили на 18 лет оборонительный союз. А Россия и Австрия, кроме того, брали на себя обязательство помогать Саксонскому курфюрсту в достижении польского престола.

— Дарить курфюрсту польский престол? Нелепость.

— Вовсе нет. Курфюрст, со своей стороны, признавал за русской царицей императорский титул, отказывался заранее, от лица Польши, от притязаний на Лифляндию и обещал удовлетворить все притязания России. Это была по-настоящему выгодная концепция. Для России — не для Пруссии.

— Зато теперь все будет наоборот!

— Ах, душка, какой нонича смотр был преотличный!

— И погода тебя, Романовна, не испугала? Ведь как из ведра лило, да еще ветер.

— И, полно тебе, государь! Какая погода! Про погоду и не вспомнишь, когда хорошо командир фрунт развернет. Все так ладно пошло, любо-дорого.

— Радуешь ты меня, Романовна, несказанно радуешь. Все-то приметишь, иному старому вояке впору, и с рассуждениями не лезешь. Только мне одному, если нужда есть, шепнешь.

— Как же иначе, государь. Субординацию соблюдать должно, особливо, когда о высшем командующем речь идет. А погода, говоришь так это самая что ни на есть преотличная примета.

— Так не на венчание же под дождем богатство пророчить.

— Ан, нет, душка, о другом я подумала. Дядюшка Михайла Ларионович сказывал, когда тетушка твоя, блаженной памяти императрица Елизавета Петровна, на престол вступила, первое лето дожди ливмя лили. Что ни день — с утра до ночи, да еще и с грозами. Одних деревьев в Петергофе да Ораниенбауме наломало — страх Божий. Да что там — полки из летних лагерей пришлось обратно в город выводить. Вот ведь до чего дошло! А счастливо процарствовала государыня двадцать лет. Оно и выходит — погода, как говоришь, дурная к царственному долголетию.

— Не знал. А все равно в ее гнезде жить не желаю. Видеть дома этого не могу. Будто и не император — цыган какой — все на скорую руку, все непрочно.

— Так ведь, душка, сколько дворцов императоры наши сменили. Чай, тоже в привычку вошло.

— По Петербургу-то кружить? Хороша привычка. Более всего досадую, что первую резиденцию деда — Петра Великого — сохранить не удосужились. Ничем бабы не дорожили. Известно, куриные мозги.

— Погоди, погоди, государь, а разве первый-то Зимний дворец не сам император разобрать велел? Помнится, мне так батюшка в свое время сказывал.

— Что сказывал?

— А то, что первый дворец и дворцом-то не называли — просто Домом, и построили его наскоро в год Прутского похода на углу Зимней канавки и Миллионной.

— И куда ж фасадом?

— А на канавку.

— Ну, красоты мало.

— Какая красота! По батюшкиным словам, в расходы по походу невиданные тогда вошли. Не знали, откуда денег брать. Так что на первых порах и без архитектора обошлись. Срубили мужики дом и ладно.