— Как можно, ваше величество, какие там слова — я свое место хорошо понимаю. Свой долг перед вами, благодарность свою знаю, но никому в тягость быть ни за что не хочу.

— Ох, не то ты все говоришь, не то, Алексей Яковлевич! Год скоро ты при дворе, как воротился с муки своей, а сколько раз тебя во дворце видали — на одной руке пальцев хватит, коли считать примешься. С сынком видишься, к сынку ездишь, а меня-то что, напрочь из жизни своей вычеркнул? Чем же я перед тобой провинилася аль качадалки своей забыть не можешь?

— Ни к чему вы так, государыня. Чего уж между собой разные жизни путать. За все, что качадалка, как изволили вы сказать, мне, сирому да забитому, сделала, я по гроб жизни помнить ее буду, молебны заупокойные служить. Об себе забывала, как обо мне заботилась. Кусок последний отрывала.

— Любил ты ее… Крепко, знать, любил.

— Да какая любовь, Господи! В тех краях слов таких никто не знает. Живут люди бок о бок, выжить друг дружке помогают. Чего же еще-то? Там каждого запомнишь, кто трутом поделился, кто кремня одолжил, пороху отсыпал, а бабе заботливой да жалостливой и цены нет.

— Слушаю тебя, Алексей Яковлевич, понять не могу. Вроде все ты мне говоришь, что на сердце, а мне в словах твоих обида отдается.

— Какая уж тут обида, сразу и титуловать полным титулом стал!

— Выходит, права я. Алексей Яковлевич, Богом прошу, старыми деньками нашими заклинаю, скажи правду, не томи. Не только я императрица, я тебе просто Лизаве-тушкой была. Стихи тебе сочиняла, помнишь ли? А вот я за эти годы сколько раз их про себя твердила. Первые слова скажу и в слезы, таково-то обидно делается, жизни не оада, свет белый не мил.

Ну, не мила тебе стала, серчать не стану. С тех-то деньков без малого пятнадцать годков прошло — кого они красят, хоть ты разимператрицею будь, разве не понимаю. Годам-то все равно…

— Не то, не то говоришь, Елизавета Петровна. Тебе-то годы на пользу пошли. Девкой загляденье была, бабой и вовсе раскрасавицей стала. Краше тебя нешто сыщешь.

— Так нравлюсь я тебе, скажи, скажи! Нравлюсь еще?

— И опять не то, Елизавета Петровна! Вот говорила ты, каково любила, огорчалась как, вспоминала. Может, правду говоришь, может, сама себя уговариваешь, бабе-то и самой не разобраться. Только одна-то ты дня не была. Разлуку-то свою горькую в неделю аль в целых две разменяла? Жалилась всем на обиду кровную от императрицы Анны Иоанновны, знаю. Меня поминала, тоже знаю. Даже с Разумовским обо мне толковала, и о том осведомлен. Да ведь с Разумовским — не с Маврой Егоровной.

— Вот ты о чем!

— Сама правды хотела, сама до конца и выслушай. Гневу твоего девичьего боялся, а царского не боюсь. Такое перевидал, что и страху-то во мне не осталося. В минуту сия жизнь кончится, и ладно — перекрещусь только да Господа поблагодарю, что отмаялся. А тебе, вишь, во дворце еще и правды захотелось, как десерту какого диковинного, будто сама той правды не знаешь. Камчадалку мою поминаешь — далась она тебе. Она-то мне выжить помогала. А чем Алексей Григорьевич, граф-то наш новоявленный, сановник первый империи Российской, тебе помочь мог? Любезного скорее забыть? От тоски да слез излечиться, снова птахой певчей защебетать? Не виню тебя, не виню, где там! Жизнь-то она у человека одна, да и кто знает, длины какой. Может, через час оборвется, может, год протянешь, а накажет Господь, и до ста лет доживешь. Ну, слюбилась ты с певчим своим, ну, деток прижила, ну, ночей одиноких да холодных не мыкала, и Бог с тобой! Счастья тебе да удачи, да царствования долгого, благополучного вместе с графом. А меня, Христа ради, оставь — не нужен я тебе, разве что для памяти, не более того. Только человек-то я живой, глядеть-то на все это, на благополучие семейное царское легко ли? Вспомнила ты меня, спасибо тебе, из ссылки вызволила, богатством несметным одарила, втройне спасибо, а в память деньков, о которых толковала, стихи про которые помнить изволила, сердца моего не трожь, не ищи ты со мной разговоров, не требуй слов особенных, ласковых.

— Постой, Алексей Яковлич! Ты свое сказал, теперича я скажу. Гнева на тебя не держу. Жаль только, год молчал, да что уж об этом толковать. Виновата перед тобой, как есть виновата! Мне бы ждать, мне бы у окошка косящата сиднем сидеть, на дорогу глядеть, а ну чудо случится, мил-любезный друг на троечке обратно прилетит. Помене бы любила, так бы и сидела, от жизни не отступилась. А меня такая тоска взяла, что руки на себя наложить хотела, головой об стенку билась. Знала, не будет троечки с дружком любезным, не будет и весточки никакой — Анна Иоанновна, разлучница треклятая, сама доглядит, сама обо всем позаботится. Вам, мужикам, тут бы горькую пить, а мне она, как вода, была: больше пью, горше на душе становится. Жила с Разумовским? Жила. Детей ему рожала — тоже верно. Хороший он человек, простой, чего не поймет, того не тронет, сторонкой обойдет, слова добрые найдет, веселить старается, да Бог с ним! Ты о камчадалке говорил, а я о нем тоже скажу. Только что ты о ночах моих знаешь, о думах неотвязных — все будто как надо, а сердце из груди рвется, места себе не найдет. Скажешь, какая той тоске цена? А про то одни бабы знают. Я, может, от тоски этой и о престоле думать стала, власти себе захотела, чтобы с каждым счеты свести, за каждую слезинку свою вдесятеро спросить. Искали-то тебя по Сибири, а я знала: не найдут — казню, лютой смерти не пожалею, хоть через то иная баба убиваться будет, счастья лишится. И то знала — ничего по-прежнему не станет. А надежду бабью, неразумную, имела — вдруг да вернутся те деньки слободские, а ну как все, что промеж нас легло, туманом утрешним разойдется. Неужто за тоску-то людскую и платы нет, чтоб по справедливости, чтобы каждому свое.

Да ладно, слова все это пустые! Сказала — не могла не сказать, а ни к чему они. Чего видеть-то меня хотел, Алексей Яковлевич?

— Отпусти, Елизавета Петровна.

— Как отпустить?

— Отпусти от двора — не прижиться мне здесь.

— Да ты что? Аль служба тебе твоя не нравится?

— Да что служба! Коли о правде заговорили, не могу я с графом Разумовским встречаться, каждый Божий день его бок о бок с тобой видеть. Разум одно, обида — другое. Отпусти, не томи.

— Куда ж ехать-то решил?

— Изволила ты, государыня, село мне на Волге подарить, большое, богатое — Работки. Я бы дом там построил, церковь благодарственную в память благодеяний твоих царских ко мне, грешному, там бы и жил.

— И не заскучаешь?

— Какая скука! Вот если б только…

— Говори, говори, Алексей Яковлич, ни в чем не откажу!

— Сынка бы со мной и дочку-красавицу…

— А вот об этом забудь! Живут они как племянники госпожи Шмидтши, так и будут жить, так и судьбу их устрою. Нечего злым языкам повадку давать — одних разговоров не оберешься.

— Родные ведь — а там без отца, без матери…

— Какие в царской семье родные. Да и лучше им отца с матерью не знать да забыть — легче жизнь проживут, Бог даст, зла меньше встретят.

— Государыня…

— Нет!

— Итак, оказывается, Лопухинское дело далеко не единственное, Гарвей. Бестужев или не сумел, или не захотел по-настоящему его осмыслить. Как следует из последней депеши, существовали и другие заговоры в пользу императора Иоанна.

— Вряд ли они заслуживают вашего внимания, милорд, речь идет о нескольких человеках, не имеющих поддержки ни в придворных кругах, ни в армии.

— Как нельзя более заслуживают, Гарвей, прежде всего потому, что самим фактом своего возникновения подтверждают — императрица Елизавета не пользуется безусловной популярностью и поддержкой, как нам пытаются представить. В одном из таких заговоров, помнится, были замешаны и гвардейцы?