Де Рибас Осип (Джузеппе) Михайлович, государственный деятель.

Кристинек Иван, офицер российского флота.

Грейг Самуил Карлович, вице-адмирал Российского флота.

Писатели:

Богданович Ипполит Федорович, поэт.

Державин Гавриил Романович, поэт.

Капнист Василий Васильевич, поэт, драматург.

Лабзин Александр Яковлевич, литератор, масон.

Львов Николай Александрович, поэт, писатель, архитектор, инженер по горному и строительному делу.

Майков Василий Иванович, поэт.

Ломоносов Михаил Васильевич, литератор.

Сумароков Александр Петрович, поэт, драматург, один из создателей русского театра.

Теплов Григорий Николаевич, поэт, композитор, музыкант.

Хемницер Иван Иванович, поэт, баснописец.

Херасков Михаил Матвеевич, поэт, драматург.

Дидро Дени, французский философ.

Художники:

Антропов Алексей Петрович, портретист.

Левицкий Дмитрий Григорьевич, портретист.

Витберг Александр Лаврентьевич, исторический живописец, архитектор, автор первого варианта проекта храма Христа Спасителя в Москве.

Английские дипломаты:

Дик Джонс, консул в Ливорно.

Гунинг Роберт, английский министр в России.

Гамильтон, английский посол в Неаполе.

Валопол (Уолпол) Роберт, премьер-министр Великобритании в 1721–1742 гг., лидер вигов.

Снег… Который день — снег… Шуршит в заледенелых ветках. Трется о ставни. Тихой дробью припорошивает крышу катафалка. Шелестит на глазетовом покрове. Блестит в конских гривах. Вороных. Пышных. Едва не до земли.

Снег сухой. Колючий. Колеи на улице засыпает, торопится: ни впереди следа, ни позади. Пустыня ровная, белая. Не угадать, что Москва. Где заборы — грядки тянутся волнистые. Где домишкам быть — холм. Одна примета — дым из труб свечкой стоит. Среди дымков — церковь приходская. Ризоположения.

Тянется церковка к небу. Деревья на погосте раздвигает. По углам колонки беленькие. На шейках тонких — куполки малые, граненые. Говорили, других таких в городе не найти: не золоченые — серые. Жемчужные.

От Нескучного дворца поезд погребальный тронулся — колокол на колокольне ударил. Низко. Протяжно. Раз за разом. Ударит — вороны да галки тучей взовьются. Помолчал, будто слушает: гул в сугробах тонет. Последний путь… Папенькин…

Людишек, полагали, больше сбежится. Куда больше! Как-никак, граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, множества орденов кавалер, должностей всяческих обладатель, для Москвы не последний человек — благодетель.

На праздники папенькины, орловские, валом сюда валили. От Нескучного до Шаболова на выездку конями хвастать вся Москва собиралась. Иные жокеями на английский манер обзаводились. Папенька в тележке да саночках ездил — сам их придумал. Легкие, подбористые, коню не помеха. За ним все повторять стали — орловские экипажи. Шубу бархатную накинет, шапку соболевую заломит, вожжи соберет, и айда. Кто там догнать мог, Алексея-то Орлова!

Огорчался, что дочку-наездницу нельзя показать: «На коне Нинушка любого кавалериста за пояс заткнет!» Да ведь пересудов не оберешься. Молвы для дочки пуще грома небесного боялся. На себя рукой махнул: «Э, там. Всякое бывало!»

Мало людей на улице. Каждый у своих ворот. Там бабы с детишками. Там старуха древняя крестится. Да что считать? Разве это по орловской чести!

Тогда увидел император Павел Петрович: с Москвой не поспоришь, от бегов орловских не отлучишь. Придумал — за Ризоположенской церковью большую площадь — ипподром расчистить. Будто на то не орловская — его императорская воля.

А от кулачных боев все отступились. Еще со времен государя Алексея Михайловича им в Москве запрет был положен — папенька и смотреть не стал. Опять к нему все молодцы сходились, стенка на стенку шли или поодиночке бились. Папенька и не думал разрешения высочайшего испрашивать: как решал — так и делал.

Дядюшка Владимир Григорьевич иной раз заикнется почтительно: «Постеречься бы вам, братец, терпение высочайшее испытывать. Грех да беда на кого не живет». Папенька в смех: «Это кто чье терпение испытывает? Кто бы сегодня на престоле-то был, кабы не мы с тобой, братец, не графы Орловы, а?»

Что народу на гулянья орловские сходилось — дым коромыслом. Сколько сюда хоров цыганских наезжало. Папенька, чтоб народ распотешить, ничего не жалел. Пусть величают громче, пусть здоровье его пьют до упаду.

Обер-полицмейстер Иван Петрович Архаров по-дружески папеньке намекнул: непорядок. Не дай Господь, до Петербурга дойдет. Папенька вскинулся: «Выбирай, Иван Петрович, с кем ты — с Петербургом или с Орловым? Они там, в Петербурге, знаешь, как скоро меняются, а граф Чесменский близехонько, да и карман его не то что казна государственная — у него и дна нет». Смирился Архаров, извинения принес, еле прощения выпросил.

Обиды папенька долго помнил. Нянька Евфимьевна сказывала — всю жизнь. Только дочке твердил: «От тебя, Нинушка, любую обиду за обиду не почту, была бы ты, милушка, здорова да счастлива. Эх, дал бы Господь единственной дочке за все богатства наши орловские радости да счастья купить…»

Вздыхал последние годы частенько, что не дал Господь братьям Орловым счастья в детях. У старшего братца Ивана Григорьевича, папеньки-сударушки, что отца им всем заменил, отродясь детей не бывало. Уж сколько невестка Елизавета Федоровна молебнов отслужила, на скольких богомольях побывала, с простыми богомольцами пыль дорожную глотала — не судьба.

Григорию Григорьевичу — тоже не судьба. Граф Алексей Григорьевич Бобринский — ин и Бог с ним. Царское дитя. Не любил его дядюшка.

Федор Григорьевич — как убрался, в дому пятерых воспитанников оставил мал мала меньше, а женат не был.

У дядюшки Владимира Григорьевича один Гришенька, так у него к России сердце не лежит — все в Европу рвется.

У папеньки — одна его Нинушка.

Господи, да что ж так долго тащимся? Ехать от Нескучного до Ризоположенской церкви всего ничего, а уж вся до костей продрогла от мыслей неотвязных скорей, чем от холода.

Спасибо, настояла одна в возке ехать. С Евфимьевной. Дядюшка Владимир Григорьевич с глаз пускать не хотел: папеньке слово дал сберечь его Нинушку. Все равно жизнь теперь переменится. Да и не хочу с дядюшкой. Самой обдумать все надо. Самой примениться.

На приходскую церковь зря согласилась. Недостойна она папеньки. Что сразу по отпевании в Отраду ехать положили, так это и Донской монастырь в той же стороне. Экой там собор Донской Божьей Матери преогромный. Певчие — заслушаешься.

И то верно, не жаловал папенька московских обителей. Хотела на бабью шерстяную ярмарку в Ивановский монастырь заехать, запретил настрого. Евфимьевна сказывала, всегда объезжал. Вся Москва толковала, будто там дочка императрицы Елизаветы Петровны век свой коротает. Мало что инокиня, так еще и обет молчания приняла — для нее одной церковь есть со своим причтом. Высочайшие особы навещать ее заезжают из Петербурга, а она молчит.

О Новоспасском монастыре и разговоров никогда в доме не бывало. Любопытно дочери гробы Романовых посмотреть, предкам царским поклониться — на все «нет». У няньки спросила, та только руками замахала: не гневи, батюшку, графинюшка, и весь сказ.

А Отраду для захоронений семейных орловских еще двадцать пять лет назад выбрали. Дядюшка Иван Григорьевич решил Григория Григорьевича там положить. Не больно-то милостива к ним Москва оказалась, так лучше пусть на «Орловщине» лежит. «Орловщиной» земли свои на речке Лопасне, что обок Оки, назвали.

У дядюшки Федора Григорьевича — Нерастанное, у дядюшки Владимира Григорьевича — Семеновское да Щеглятьево, у папеньки — Хатунь. Вот свое Семеновское дядюшка Отрадой и назвал. Вся семья у него собиралась. Дядюшка Иван Григорьевич говаривал: зачем всем чудеса городить, лучше каждому хозяйством да делом заниматься, а Орловым всегда было лучше под одной крышей собираться. Тем всю жизнь и сильны были — как пять пальцев в кулаке.