— Нету таких слов, Алеша, и быть не может. Ушла Катенька.

— Братец, чем так душу-то себе бередить, может, поехал бы ко мне в Остров. Или к нашему Владимиру Григорьевичу в Отрадное. К нему-то подале, а ко мне рукой подать. Мы бы и расставаться с тобой не стали, помнишь, как в Кенигсберге. Плохо ли?

— Нет уж, здесь, останусь. С ней, с голубкой моей. Слышь, фортепианы отозвались. Не она ли, не Катерина Николаевна ли?

— Был, старинушка, у Гриши?

— Был. Вчерась, сразу по приезде, и сегодня с раннего утра.

— Как нашел его? Тебе виднее, мы-то с Владимиром Григорьевичем чуть не каждый день его видим.

— Обмануть бы себя хотелось, да что уж — плох наш богатырь. Совсем плох.

— То, что в разуме помутился, лекари говорят и пройти может, успокоиться. Время нужно.

— Не о том я, Владимир, что бредит. Оно и впрямь, случается, проходит. Другое — сдавать Гриша начал.

— Постарел, на твой глаз?

— Ему до пятидесяти уж совсем недалеко, известно, не молодость. Только он вроде как от жизни отвернулся. В себя глядеть стал. Как древний старец какой. Узнал он меня сразу. Про графинюшку рассказывать стал. Заплакал. А потом как отрезало: не видит, не слышит, интересу ни к чему не имеет. Долго я с ним просидел, по саду походил. Вдруг он на меня ясно-ясно так поглядел: «Не трать на меня сил, старинушка. Не стану я без Кати жить. Бог не приберет, сам уйду. Не стану муку такую терпеть». У меня сердце зашлось. А он пошел так по аллее — не оглянулся. Я было за ним, а он все шагу прибавляет, видно, сердится.

— Может, со временем обойдется. Лейб-медика бы позвать.

— Да ты что, Владимир Григорьевич, в себе ли? Не о том речь, что от Роджерсона всегда-то проку мало было. Зачем дворцу такую радость дарить? Наша Анна Степановна и так передавала, больно государыня Гришей интересовалась. Как весть о кончине графинюшки дошла, чуть в ладони не захлопала. Как же это, мол, наш красавец любви своей лишился. Чего же это гнилое деревце себе согнул?

— Полно, Алеша, когда все было. Поди, уж быльем поросло. С чего государыне Грише зла желать.

— Зря споришь, Владимир Григорьевич. Брата не слушаешь, старинушку вашего послушай. Какие там чувства были, одному Господу Богу известно, а ревность — она, братец, два века живет.

— Так ведь не пустует государынина постеля.

— Не пустует, да и память не стареет. Хоть государыня сама в те поры Грише ашпит дала, только сам наш Григорий Григорьевич в апшиде том не без вины был. Слухи пошли, что кузиной заинтересовался, к государыне поравнодушней стал.

— Побойся Бога, старинушка, Катеньке-то тогда сколько лет было — былиночка малая.

— А что ж думаешь, Григорий Григорьевич к былиночке приглядываться стал, а государыня и не заметила? Когда со мной об апшиде договаривалась, видал бы, все лицо в алых пятнах, руки так и летают, глаза блестят — то ли от неудовольствия, то ли от слезы непрошеной.

— Сама же за Васильчиковым потянулась.

— Кто спорит, да ведь баба бабе рознь. Иной одного мужика на всю жизнь с лихвой хватает. А другая — с одним в любви пребывает, а с десятью на стороне махается. И хочешь знать, ни одного не упустит, всех разом сторожит.

— Пусть так, да ведь Гриша как согласия добивался. Обманом его из Петербурга выманила, обманом в Ревель заслала.

— Что ж скажешь, за ним не следила?

— Что ни говори, свадьбу чин чинарем справила. Сама невесту убирала. На подарки денег не жалела.

— Тут уж жалеть нельзя было — каждым рублем Грише доказывала, сколько потерял, чего лишился.

— Катеньке портрет свой богатейший в бриллиантах дала.

— А не выдержала. За ради Бога меня просила Грише сказать, чтоб немедля из России выезжал. То ли за себя поручиться не могла, то ли горечь задушила. Ты-то что молчишь, Алеша? Не хуже моего государыню знаешь, а может, получше Гришиного.

— Мое дело особое. Тут для нее одна моя вина.

— А была и ее?

— Врать не хочу: не было. Как пришел, так ушел. Грише дорогу переходить не стал. Ему-то она дорога была, а мне…

— Ладно, чего исповедь задним числом держать. О другом я подумал, Алексей Григорьевич. Не пора ли тебе семейством обзавестись? Тоже не мальчик, не век же тебе с чужими женами махаться. Надо бы свою боярыню в дому иметь, деток завести.

— А ведь и впрямь, братец, сколько тебе казаковать в чистом поле. Не поискать ли нам тебе парочку?

— Нужды нет. Есть одна на примете. Пожалуй, если уж семейством обзаводиться, только с ней.

— Выходит, братец, давно думаешь, а с нами словечком не обмолвишься.

— Чего раньше времени впустую воду молоть, не обессудьте.

— Дело твое, да и для нас, сам знаешь, не чужое. Может, раскроешь секрет-то.

— Отчего не раскрыть. Так болезнь Гришина душу растревожила, что уж таиться охоты нет. Дочка Лопухина Николая Александровича.

— Погоди, погоди, Алексей Григорьевич, это выходит родная племянница пассии твоей Екатерины Алексеевны Демидовой? И супруга Николая Александровича, и она из одного семейства Жеребцовых, сестры родные.

— Выходит, так.

— А тетка как же?

— Никак, Трудно ли с замужней дамой махаться перестать.

— Обидно ведь ей будет. Как бы зла какого невесте не сделала — всяко бывает.

— Не сделает. Племянницу больно любит.

— О приданом не спрашиваю: тебе своего хватит.

— Почему же, и с приданым все как положено. Оно верно, богатства не такие, как у мужниной родни Екатерины Алексеевны. Да такие не сыщутся в России-то. А все не бесприданница.

— Невеста, поди, собой хороша?

— Да не то в ней мне дорого. Авдотья Николаевна моя Вся в мать пошла — веселая, добрая, домовитая. Одна беда — ни единой церковной службы не пропускает. Как ее, случается, ни бранят, глаза в пол уступит, зардеется вся, а на своем стоит: пойду да пойду.

— Да что там хороша — разоденешь, как положено, каменьями усыпешь, так никто при дворе глаз не оторвет.

— А вот этому не бывать!

— Чему, Алексей Григорьевич? Чего всполошился-то?

— При дворе Авдотье Николаевне не бывать! Самого меня там не увидят, а уж супруги моей и подавно. А насчет нарядов, Авдотья тоже в мать пошла. Анна Алексеевна рядиться не любит, а уж украшениям и вовсе цены не знает — лишь бы дома все в порядке да в ладу. Гостей за столом принимать любит — уж такой хлебосольной хозяйки поискать. И все беспокоится, чтобы каждому гостю хорошо, да вкусно, да сытно. Раз кто о чем попросит или от чего откажется, всю жизнь помнить будет — не ошибется.

— Одно мне, братец, чудно: такая простота при такой-то родне! Супруг твоей Екатерины Алексеевны…

— Петр Григорьевич Демидов.

— И приходится он Прокофию да Никите Акинфиевичам Демидовым, выходит, двоюродным братом?

— Кузен и есть.

— А где ты, в каких европейских аль восточных столицах такого чудака, как Прокофий Акинфиевич, найдешь? Вот уж ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Алексей-то тебе, пожалуй, старинушка, и не станет про чудачества Прокофия рассказывать, а я не удержусь. Вообрази только, прислугу свою заставляет ходить одна нога в онуче и лапте, другая — в чулке и башмаке. Это чтобы помнили о простом его происхождении. Мало того. На всех в доме очки надел — для пущей важности: что прислуга — на лошадей и собак тоже.

— Да полно тебе, Владимир Григорьевич, что за потеха такая дурацкая!

— Что есть, старинушка, то есть. Свой дом на Басманной велел снаружи обшить железом.

— Это что за причуда?

— От пожарной опасности. Внутри в стенах вделаны маленькие органы, кругом серебряные фонтаны с вином, под потолками клетки с редчайшими птицами, а кругом ручные обезьяны, орангутанги и прочие звери разгуливают.

— Авдотья Николаевна сказывала, что им с родительницей еле удалось отказаться от прогулки с Прокофием Акинфиевичем. У него выезд-то и вовсе диковинный: колымага ярко-оранжевая цугом — две малые лошади в корню, две преогромные в середине, две совсем крошечные впереди, и форейторы такие же — гигант и карлик. Едет такой поезд, вся Москва сбегается смотреть, а Прокофию Акинфиевичу только того и надо.