— Никто в этом не сомневается, как и в твоей, Гришенька, храбрости. Только сейчас важно не это. Откуда ваша новость, ваше сиятельство?

— К сожалению, из военного совета. Мой добрый знакомец был у дверей по своим обязанностям адъютанта. Господа генералы спорили очень долго, но Апраксин настоял на своем.

— Но должны же были быть причины!

— Они и были, Болотов: нехватка провианта и фуража.

— Только-то и всего! Но сейчас всего лишь 27 августа. До зимы запасы ничего не стоило подвезти. В конце концов, если я могу посылать своего человека в свое поместье в 120 верстах за Москвой за шубой, тулупом, съестными припасами, почему же это невозможно для армии?

— Скорее, видно, не нужно, Андрей Тимофеевич.

— И Пассек прав: не нужно. Ходят слухи, что Апраксин получил предупредительное письмо от своего приятеля — великого канцлера. Алексей Петрович Бестужев-Рюмин якобы сообщил ему о скорой кончине ныне царствующей императрицы. Имея в виду интересы великой княгини, канцлер пожелал иметь армию под рукой, а не в далеком походе. К тому же у него иные интересы в начавшейся войне.

— Но ведь если бы даже, не дай Госцодь, что-нибудь случилось с благополучно царствующей монархиней, у нас есть законный наследник, будущий император Петр Федорович. При чем же здесь великая княгиня?

— А ты подумай, подумай, Григорий Григорьевич. С кем ты сражался — с пруссаками? Для великого же князя нет друзей лучших, чем они. Вспомни, в каких нарядах, сказывали, великий князь щеголяет, какую муштру на прусский манер на своем плацу разводит. Языка русского не переносит, чуть что на немецкий переходит. За столом иных тостов не произносит, как за великого своего сродственника Фридриха.

— Сам знаю, Пассек. А великая княгиня…

— Что ж, великая княгиня она все к русским нравам приноравливается. Который год речь российскую одолевает. В церкви службы не пропустит.

— Разве что одолевает. Все едино все слова коверкает. А церковь — была немецкой веры, такой и останется в душе-то.

— Ну уж, душа тут, Орлов, вовсе ни при чем. Монархи руководствуются государственными интересами.

— Монархи! Далеко кулику до Петрова дня!

— Сегодня, может, и далеко, а завтра, может, и поближе станет. Канцлер наш великий зря хлопотать не будет. Ему у престола быть надобно. Уж такой уродился.

— Чем это плохо, Пассек? Чем всю жизнь в прихожей торчать, лучше в тронный зал протиснуться.

— А как же — веселее, наряднее, да и прибыльнее. Не каждому, как нашему Болотенке, одни книжки в радость. Да и то, полагаю, у него страсть такая больше от молодости да застенчивости. В миру жить — мирские песни распевать.

— Да больно она не видная из себя, великая-то княгиня. По совести, и глядеть не на что.

— Ты сначала, Орлов, порфиру-то на нее накинь, а там сам растеряешься, какой писаной красавицей тебе представится. Дело-то житейское: была бы власть да богатство — они, голубчик, кому хошь глазки-то ослепят.

— Кирила Григорьевич, батюшка, насилу тебя сыскал. Ишь в чащобу какую забрался — не докличешься!

— Да ты что, Григорий Николаевич, что за спех такой? Часу не прошло, за обедом вместе сидели. Что за надобность такая?

— Ехать, батюшка, надо. В Петербург бесперечь ехать.

— Зачем мне Петербург? Случилось что?

— Случилось, Кирила Григорьевич, — нарочный прискакал. Государыне императрице плохо.

— Как плохо?

— Думали, кончается. Восьмого, вишь, сентября как в припадке упала, без малого цельную ночь в чувство привести не могли. Глаза закатились. На губах пена.

— О, Господи! Да с чего это? Огорчение какое?

— Да мало ли их в жизни, огорчений-то. Из них одних жизнь человеческая соткана. Тут другое: не срок ли государынин пришел? Судьбу-то не обманешь, хоть какого молодого аманта ни заводи — только век укоротишь.

— Брось, Григорий Николаевич, не нашего ума это дело. Главное — дальше что?

— Известно — что! Каждый по своему разуму поступать стал. Кто в слезы по старой хозяйке, кто нового хозяина искать принялся. Мой корреспондент так и пишет, что канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин и в Польшу, в войска, приказ послал действия военные остановить, и к великой княгине — чтоб в готовности была.

— Ну, эта лиса старая не промахнется. Знать, и впрямь дела у государыни-матушки плохи.

— Плохи, плохи, какое уж сомненье. Да вы не торопитесь, я прислуге приказ отдал собираться да лошадей закладывать. В такой час гетману всея Малороссии никак нельзя в стороне оставаться. Негоже, да и не с руки.

— А может, обойдется? Ведь не стара государыня.

— Нешто забыли, Кирила Григорьевич, когда матушка государынина преставилась: всего-то сорок три годика набежало.

— Ну, о государыне Екатерине Алексеевне какой толк. Отчего померла, как кончалась, теперь не дознаешься.

— О конфетах меншиковских думать изволите?

— А хоть бы и о них.

— Оно верно, во дворце каких чудес не бывает. Только и то вспомните, что припадки государынины от родителя. Император Петр Алексеевич всю жизнь ими мучился. Падучая не падучая, а как схватит, он потом — преосвященный Феофан рассказывал — по несколько часов как в беспамятстве лежит, может, и просто спит. Проснется, будто ничего и не помнит. С детских лет его царское величество таково-то маялся.

— Значит, коли что, императору Петру Федоровичу, счетом Третьему, присягать будем.

— Куда денешься.

— Не жалует он меня — одна беда. Отпустил бы в Малороссию, чтоб мне и Петербурга не видать, и на глаза ему не попадаться.

— Просто решаете, Кирила Григорьевич! Коли новый государь придет, вам беспременно при дворе быть надобно. От иедругов отбиться. Может, сподобится и государю услужить — вам же легче будет.

— Не пересилить мне себя.

— Как не пересилить! Такие мысли и держать не следует. Коли особа сильнее вашего сиятельства, тут и выхода нету.

— А коли слабее да победнее?

— Вот уж тут ваша воля: как захочется, норов тешить можно. Чего о таком думать!

— А с совестью, Григорий Николаевич, как обойдешься? С совестью-то христианской?

— На то и духовник есть, чтоб покаяться. Самое святое дело. А коли церковь построить, так и вовсе все грехи отпустятся.

— Кстати о церкви напомнил. Распорядиться надобно, чтоб собор Андреевский во окончание приводили, не мешкали.

— А это чего, ваше сиятельство?

— Как чего? Не пойму тебя, Григорий Николаевич. Опять воду мутишь, про себя сметку держишь.

— Да нешто все словами выговорить следует? Собор в честь императрицы Елизаветы Петровны возводился, вот и смекать следует: где торопиться, где на время позабыть.

В канцелярии губернатора сумятица. Курьеры входят, выходят. Асессоры с бумагами из двери в дверь мечутся. Известно, у Корфа ни порядка, ни покоя не дождешься. На всех кричит, каждого распекает. Сам от себя заводится, иной раз до слез дойдет: поберегите, мол, меня, грешного, сострадание имейте, не гневите понапрасну. Да кто бы гневу его искал! Сам пояснить толком не может, чего хочет, а уж написать и вовсе, Господи избави. Такого наворотит, никто не разберет, а читать по-российскому не горазд. На собственные каракули слюной брызжет, ногами топчет.

Всем известно, только бы к Корфу не попасть. Полевой лагерь и то лучше. Вот разве только Андрей Тимофеевич Болотов служит — не тужит. Молод-молод, а сразу разобрал: сколь ни гневлив начальник, да отходчив. Тут всеми карами пригрозит, час прошел — за другое примется, ровно память отшибет. А Болотов по-немецкому горазд изъясняться, губернатор ему и мирволит. С оказиями разными посылает. То дам местных титулованных на праздник какой пригласит. Известно, в Риге одних графинь не перечесть. Принцесса Голштин-Бекская и та живет. То помочь, знать во дворце губернаторском принять, за столом угостить, у входа встретить-проводить, мантильку принять аль накинуть. По штату дело это адъютантское, да адъютанту не разорваться: губернатор житье свое на широкую ногу поставил, что твоя коронованная особа. Амуры и те не с метреской какой-нибудь — с самой графиней Кейзерлинг завел. И тут Болотов у места — за начальника записочки сладкие сочинять-носить да ответы приносить.