— Безродного неаполитанца, говорите вы? Осип Михайлович — сын испанского дворянина, состоявшего на неаполитанской службе, и не менее знатной француженки из Пармы. Я чувствую, что вы несправедливо настроены к этому талантливому человеку, и это не делает вам чести, граф. Как всегда, вы поглощены одними собственными подвигами, значения которых, впрочем, я никак не собираюсь умалять. Просто иногда прямое выполнение своего долга перед престолом вы воспринимаете как один из двенадцати подвигов Геракла. Вероятно, сказывается ваше внешнее сходство с сим древним героем.

— Ваше величество, Бог свидетель…

— Чему, граф? Тому, что вы вели розыски злодейки на собственную руку и знали о ней гораздо больше и подробнее, чем сообщали об этом в Петербург?

— Я не был вправе рисковать сообщением неточной информации.

— Для этого в русском языке существует множество условных оборотов. Вы либо все хотели делать сами, рискуя затянуть и сорвать поиски, либо размышляли над тем, кому служить.

— Ваше величество, ваше обвинение настолько чудовищно!

— Это еще не обвинение, а всего лишь размышление.

— Ваше величество, для меня задача заключалась не только в поимке неизвестной женщины, но и в аресте всего ее ближайшего окружения и возможности предоставить на ваше рассмотрение всего ее, как выяснилось, немалого архива. Ведь в следствии по делу Пугачева вы требовали в первую очередь установления корней, а не одних вершков.

— Да, а что касается архива злодейки, князь Александр Михайлович Голицын сетует на его отрывочность. У князя сложилось впечатление, что многих писем просто не хватает. И это тем более странно, что все остальные едва ли не пронумерованы получательницей и тщательно хранились.

— Мне трудно было бы поручиться за то, что творилось в доме неизвестной. Во всяком случае, мои люди поехали за ее вещами в Пизу сразу, как только состоялся арест на корабле, и на суше еще никто не был о нем осведомлен.

— По совести, у меня нет ни времени, ни желания продолжать этот бессмысленный диалог. Он слишком запоздал, чтобы тратить на него время и душевные усилия. Вы добивались аудиенции, чтобы представить рапорт, о котором все успели забыть. Тем не менее я приняла вас и готова выслушать ваши просьбы.

— Я не имел в виду никаких просьб, государыня. Они не к лицу графу Орлову.

— Тем лучше. А теперь отправляйтесь и ждите нашего решения о вашей дальнейшей службе. Наберитесь терпения и начинайте привыкать к оставленной и забытой вами России. Да, и еще о письмах. Теперь к ним добавились личные показания злодейки. И если вы рассказывали в своих донесениях о том любовном пыле, который вы сумели обманным путем в ней пробудить, то сама она утверждает обратное, и мы склонны ей верить.

— Что значит обратное, ваше величество?

— Может быть, вы слишком увлеклись своей ролью безо всякой на то надобности. Ролью пылкого влюбленного, я имею в виду.

— Государыня, я вас предупреждал, что вынужден был обманывать эту женщину в письмах, дабы внушить ей большую доверенность к моим последующим планам. Неужели вы могли принять мои излияния на бумаге за чистую монету!

— Видите ли, Орлов, вся беда в том, что за все время следствия подследственная ни разу не упоминала о ваших личных отношениях и не ссылалась на них. Более того. Из ее показаний явствует, что вы держали себя как придворный, в строгом соответствии с придворным этикетом, усиленно воздавая ей царские почести. И мне трудно понять, почему подобная недостойная демонстрация происходила не только в стенах дворца, где злодейка жила, но и на людях. Именно так выдержали себя на гуляньях и в ложе театра.

— Государыня, это должно быть помочь…

— Чему? Вы утверждаете, что хотели обмануть злодейку, в действительности вы внушали всему свету мысль о подлинности царственного ее происхождения, заставляя участвовать в сем недостойном фарсе русских офицеров. Офицеров моей короны, Орлов! Осип Михайлович говорил, что даже не будучи российским подданным, он был смущен той ролью, которую вы навязывали ему, как и прочим офицерам. Вас можно обвинить, по меньшей мере, в отсутствии чувства меры. И подлинного уважения к вашей императрице.

— Ваше величество, но неизвестная женщина досконально разбиралась и в правилах придворного обихода. Она была слишком опытным в них человеком. Всякая, даже самая незначительная промашка была бы ею замечена.

— Вот как! А в результате мы выглядим в глазах всей Европы насильниками, попирающими всяческие, человеческие и божеские, законы. И к этому причинились вы, граф Орлов!

— Я несправедливо обременила вас, князь, тяжелой и не свойственной вашему чину работой. Причиной тому — мое безграничное доверие к вам. Я не хотела разговоров с злодейкой посторонних или ненадежных людей. Так каков же ваш вывод?

— Ваше императорское величество, прежде всего я должен просить вашего милосердия в отношении условий содержания арестованной дамы.

— Дамы? Вы сказали дамы? Это ваше убеждение, князь?

— Я не могу ее назвать иначе, государыня. Вся манера ее поведения, умение держаться, иностранные языки, самая речь заставляют удивляться. Они могут быть результатом только очень хорошего и специального воспитания. Я не хочу в данном случае говорить о ее винах — вы сами их определите, государыня. Но арестованная дама больна. Тяжело больна, и пребывание в сырой и зловонной темнице ее на глазах убивает.

— Вот как.

— Она приехала в Петербург с явными признаками чахотки. Тюремный врач сразу сказал о необходимости предоставления ей хотя бы сухой камеры. Плесень на стенах, сырой пол, запах испарений могут быстро убить и самого здорового человека…

— Я думала видеть в вас беспристрастного следователя, Александр Михайлович, а нашла сентиментального адвоката.

— Государыня, поверьте, это не имеет никакого отношения к моей беспристрастности. Мною движет простое сострадание, которое так свойственно русской императрице.

— Вы меня по меньшей мере озадачиваете, князь. За вашими словами я угадываю дружбу, связавшую вас с вашей подследственной.

— Это было бы несправедливое заключение, ваше величество. Единственное, к чему я стремлюсь — прояснить до конца все обстоятельства дела, связанного с дамой. И, думается, это не будет представлять особого труда.

— Что вы имеете в виду, князь? У вас есть к тому средства, которые можно применить без особой огласки?

— Ваше величество, я потребовал от заключенной доказательств ее происхождения. И теперь совершенно уверен, она с ними незнакома. Все ее сведения касаются воспитателей, занимавшихся ею в детстве и отрочестве. Мы можем обратиться к ним и получить исчерпывающий ответ. Скажем, она поименно называет своих учителей в Киле. Среди них есть профессора местного университета, и значит, не составит труда получить от них отзывы и разъяснения. Или семья баронов Штернов в Данциге. Штерны достаточно известны, чтобы получить о них необходимую справку. Или банкир и купец Шуман там же. Арестованная утверждает, что они не только выступали в роли ее опекунов, но и оплачивали все расходы на ее воспитание, содержание и одежду.

— И вам не кажется, что все это наглая ложь?

— Государыня, мы ничем не рискуем, обращаясь к этим именам. Если они все станут отрицать, станет понятной ложь арестованной.

— А если нет? Впрочем, этого не может быть.

— Есть еще один неплохой способ. У арестованной превосходный и очень дорогой гардероб. Она охотно называет имена своих портных, которым сама никогда не платила. Ее счета всегда кем-то оплачивались, как бы они ни были высоки.

— Так что же? Вы хотите найти выход на ее амантов?

— Думаю, государыня, что разговоры эти распускались со специальной целью компрометации арестованной. Она представляет строгий тип женщины. И хотя костюмы ее отвечают последней моде, в равелине она выражает нужду не в них, а в географических картах и книгах по географии, которые остались в ее вещах.