— Значит, Лестока все эти обстоятельства не испугали.

— Или у него в его 25 лет не было иного выбора. Во всяком случае, на первых порах он приглянулся царю и стал пользоваться его расположением, как и расположением младшей принцессы Елизаветы, главным образом, за веселый нрав, ловкость в танцах, до которых маленькая принцесса была великой охотницей.

— Лесток сумел затронуть ее чувства?

— Нет, нет, этого я не имел в виду. Елизавете было всего одиннадцать лет, когда медика сослали в Казань за достаточно сомнительную историю: он обольстил дочь одного из придворных служителей.

— Есть основания думать, что царь придерживался столь строгих правил нравственности?

— Ни в коей мере! Служитель пользовался доверием царя, а Лесток наотрез отказался связать себя браком, имея в виду низкое происхождение девушки.

— Но ему же удалось вернуться ко двору?

— Да, но уже при императрице Екатерине. Она не только вызвала Лестока в Петербург, но и сделала лейб-медиком.

— После чего французы скорее всего и сделали его штатным агентом.

— Мы не располагаем абсолютно точными сведениями, но 15 тысяч ливров годовых он начал получать втайне от французского правительства именно с этого времени. При императрице Анне Лесток оставался незаметным и лишь в конце ее правления сосредоточил свое внимание на цесаревне. Было очевидно, что прамать императора не обладает должным характером, чтобы самой бороться за власть, а Бирон останется в качестве регента, которого всегда легче сменить, чем законного императора.

— Не забывайте жизненной эпопеи кардинала де Флери. Она очень поучительна. В 1715 году он, будучи епископом Фрежюсским, добился назначения воспитателем дофина. Орден иезуитов получил в его лице блестящего исполнителя своих планов, хотя эта связь всегда благоразумно скрывалась. Епископ сумел овладеть душой и телом наследника престола, так что тот не отпускал его от себя и при первой же возможности назначил одним из членов Государственного совета, когда достиг совершеннолетия.

— Меня всегда удивляло, почему де Флери не претендовал тогда на руководство французским правительством.

— Флери всегда был иезуитом по духу. Он не хотел противопоставлять себя регенту и в дальнейшем формально уступил герцогу Бурбону. Но достаточно было герцогу начать бороться с его тайным влиянием на короля, Флери начал действовать стремительно. Он инсценировал свой отъезд из Парижа, заставил короля себя вернуть. За этим последовала ссылка Бурбона в Шантильи и назначение Флери руководителем правительства. И снова он отказался от звания первого министра, предпочтя звание кардинала.

— Но ему трудно отказать в административных способностях. Вследствие его распоряжений благосостояние Франции и ее народа значительно упрочилось.

— Чего не скажешь о внутренней политике Флери! Во внешних делах ему везло куда меньше.

— Точнее — его политика не отличалась ни яркостью, ни оригинальностью решений.

— Тем не менее он всегда был нашим достаточно верным союзником и таким же упорным противником Австрии. Исчезновение с российского престола Брауншвейгской фамилии — это ли не удача политики Флери?

— Прибавьте — и его неизменного помощника Шовлена. Каноник Собора Парижской Богоматери — немалая сила.

— И вот судите, что скажут историки: эпоха императора Людовика XV или несравненного мудрейшего кардинала Флери. Теперь он еще очень разумно распорядился наградами за произошедший в России переворот. Посланный маркиз де ла Шетарди собрал все лавры. В его роль, кажется, поверила сама Елизавета: он удостоился двух самых высоких российских орденов.

— Но Лесток получил графский титул.

— От императора Карла, хотя и по представлению русского правительства. Действительную роль медика Франция предпочла бы скрыть, открывая перед ним поле деятельности на будущее.

— И у Лестока хватило ума удовольствоваться такими скромными поощрениями?

— В пятьдесят лет это уже невозможно. Лесток при дворе усиленно афиширует благосклонность к нему Елизаветы и постоянно вмешивается в решение ее правительством внешнеполитических дел.

— С ним считаются?

— Во всяком случае, он сумел скомпрометировать перед французским правительством его посла: маркиз де ла Шетарди уже отозван из Петербурга.

— Основание?

— Неудачное вмешательство в русско-шведские дела. Маркиз и в самом деле не блещет дипломатическими талантами. Флери предпочел сделать ставку на одного врача.

— Не стоишь ты, Бестужев, моей царской аудиенции. Чего надо, и Ушаков Андрей Иванович мог от тебя дознаться — мастак по таким делам он отменный. Да вот захотелось мне самой в глаза тебе посмотреть, как отвечать станешь.

— Ваше императорское величество, да я…

— Никто тебя еще спрашивать не начинал, а что от себя врать примешься, и знать не хочу.

— Ваше императорское величество, поверьте…

— Во что верить-то прикажешь? В то, как верно правительнице служить собрался? Как о детках ее на престоле российском хлопотал? Противу законной государыни заговоры строил? Кабы знать, о чем с Леопольдовной в последнюю ночь один на один толковал, казнить тебя было бы мало. Вот только не пойманный — не вор.

— Государыня, я готов нарушить все правила этикета, чтобы напомнить вам, только напомнить!

— И что ж это такое из памяти моей выпало?

— Что меня более двадцати лет не было в России — служба дипломатическая держала меня вдали от Петербурга и лишила возможности разбираться во всем происходящем при дворе. Если вы подозреваете меня в советах бывшей правительнице, они не могли иметь смысла.

— Вот тут твоя правда: чего ни наговорил правительнице, ничто красавице нашей не помогло. Да вот, кстати, чем это ты сестрицу мою двоюродную Анну Иоанновну прогневал, что на выстрел пушечный тебя к столицам не подпускала? Как-никак услугу ты ей оказал немалую.

— Услугу, ваше императорское величество?

— А в Киль ты для променаду, что ли, ездил? С зятьком моим герцогом Голштинским разговоры разговаривал? Слухи ведь потом пошли, будто из архива городского после твоего отъезда завещание матушкино пропало. Не так разве?

— Именно так, ваше императорское величество.

— Ишь, какой храбрый! Прямо признаешься, что супротив меня интригу плел? Ведь меня — меня! — матушка в завещании назвала, а ты его… одного не уразумел, кривая твоя душа, что подлинника-то там никогда не бывало. Здесь он, слышь, здесь!

— Осмелюсь сказать, ваше величество, что отпуск не всегда подлиннику во всем равен приходится.

— Батюшки, это еще что такое?

— А то, ваше императорское величество, что в отпуске не оказалось вашего имени.

— Не оказалось?

— То-то и оно. Тут по-разному можно рассудить: то ли князь Меншиков исхитрился, то ли голштинцы постарались, все одно — в духовной государыни Екатерины Алексеевны одна Анна Петровна с потомством упомянута.

— Подлог, значит? Ведь сама я за матушку имя ее ставила — грамоте-то она не умела.

— Подлог и есть. Только рассмотреть грамоту как следует не с руки мне было — времени не хватило.

— Так ты ее нечитанную прямо Анне Иоанновне и доставил.

— Вот теперь, государыня, сами и рассудите, что случилось. С чего бы императрице, в Бозе почившей, на Бестужева гневаться, в Петербург не пускать, отца его родного осудить?

— Об отце говорить не будем — там история долгая. Сам знаешь, от любви до ненависти путь, ой, какой короткий. А вот с тобой…

— А со мной все проще простого — приехал я пред светлые очи монархини с пустыми руками. Показал, мол, не нашлась духовная, и весь сказ.

— Как не нашлась? Видел же ты ее?

— Видеть-то видел, да решил грех великий на душу взять — изничтожить духовную, чтобы никому на глаза не попадалась. Мало ли голштинцы что удумать могут, да и не они одни.

— Изничтожил? Государынину духовную? Да как у тебя, проклятущего, рука на такое дело поднялась! А сестрица-то что же? Неужто поверила? Бирону и тому ни в чем не верила, а тут!