— Что ж плохого? Нет больше в Российской империи второго императора законного, а может, и первого. Одна у нас теперь самодержица.

— Да я о Мировиче.

— А что тебе до него?

— Вот все думаю, виноват ли он.

— Осудили, выходит, виноват.

— Осудили! Осудить кого хошь можно, была бы воля императорская.

— Сам знаешь, воля была.

— Знаю, а вот в правде сомневаюсь.

— В какой правде?

— Ведь один как перст Мирович оказался. Как же тут в заговоре-то обвинять? Заговорщики где?

— Не было заговорщиков.

— Так ведь должен был кто-то подпоручику манифесты подложные в руки вложить, растолковать, чтоб солдатам прочел. И с чего это солдаты прямо коменданта арестовывать пошли? Кабы из Петербурга какая персона значительная приехала, а тут младший офицер, свой же — что он для них? Вот гляди, газету немецкую мне достали, а в ней так и написано, что не иначе российское правительство офицера-несмышленыша в свои комбинации без его ведома втянуло. Не кроясь, без обиняков всяких так и выкладывают.

— Ты что, братец, подпоручика задним числом жалеть стал? Забыл, как Петр Иванович Панин сказывал, на следствии после пыток Мировича спросил, зачем он бывшего императора освобождать собрался, а Мирович ему в ответ: чтоб мне на твоем месте быть.

— Алексей Григорьевич, не сбивай ты меня, Богом прошу. Хотел подпоручик императрицу свергнуть, императора поставить, да ведь не мог же один к такому делу подступаться. Не мог! А отвечать одному пришлось. Мало, что на плахе голову отрубили, так еще и тело вместе с эшафотом сожгли.

— Ну отрубили, ну сожгли?

— Так ведь подставили его, братец, как пить дать подставили, кругом обманули.

— А если и так?

— Так ведь и нас обмануть да подставить могут!

— А ты что думал? Еще как много могут! Недаром настоял я, чтоб Аннушку Протасову к ее императорскому величеству приставить, глаз всевидящий иметь.

— Хоть и двоюродная племянница, да уж больно собой нехороша. Иной раз оторопь берет, как это мы ее в личные апартаменты ввели. Не красит она комнат государыниных, совсем не красит.

— А ты бы, твоя воля, нимф бы туда навел, и думаешь, государыню бы обрадовал? Ей, благодетельнице нашей, четвертый десяток разменять довелось. Зрелая ягодка-то, а рядом с нашей Аннушкой всегда красавицей оставаться будет. Не так разве?

— Может, твоя правда.

— Моя, моя, не сомневайся. И тебя, братец, прошу быть день и ночь начеку. Вон как у графа Алексея Кирилловича Разумовского счастье, случай его, как вода, в песок ушли. Один-то вечерок государыня покойная по душистому саду с камер-пажом походила, и прости-прощай жизнь привольная, дворцовая.

— Да я, вроде бы, гляжу. Только государыня раз меня зовет, раз то ли забудет, то ли не захочет.

— А Разумовский Кирила не больно часто бывать у государыни стал?

— Частенько. За карточным столом так, сам знаешь, непременно.

— А не говорит ли о нем государыня?

— Случается. Жалела его, что не по любви женился.

— Господи, да зачем тут любовь — при таком-то приданом!

— Вот государыня этим же объясняла: будто не устоял граф Кирила перед нарышкинскими богатствами, что покойная государыня, чтоб самой на братца Алексея Григорьевича не тратиться, ему предназначила. Смеялась не раз, что принесла графиня Катерина Ивановна супругу никак 44 000 душ, пензенские вотчины немереные, под Москвой Троицкое-Лыково да Петровское, что стали Петровским-Разумовским звать, в самой Москве чуть что не улицу целую — Романов двор, полсотни сундуков с драгоценностями, парчой, мехами, серебром, деньгами, конскими уборами, курьезными предметами. Иным разом показалось, уж не завидует ли государыня.

— Есть чему! Зато графиня Кириле и деток нанесла полный дом — никак за десяток перевалило. Знает свое дело малороссийский казачонок. И ведь государыня сразу после кончины супруга своего ужинать к Разумовским поехала, на графиню Екатерининскую ленту возложила. Только вот сейчас разговоры пошли о недовольстве государынином.

— Да все Теплов графа Кирилу подвел — посоветовал у государыни наследственного гетманства Малороссии просить, чтоб от него звание это сыну старшему переходило. Государыня виду не подала, что рассердилась, а там днями звание гетманское отменила, а графа — для успокоения, надо полагать, — в фельдмаршалы произвела.

— Произвести произвела, а со мной тут советовалась. Граф Кирила с обидой не справился, просит отпустить его по заграницам путешествовать да и не на один год.

— Что ж ты, братец, сказал?

— Чего ж не отпустить. Толку здесь от него немного. И нам с тобой, Гриша, куда спокойнее.

— Аннушке, братец, не хочешь капиталу какого выделить?

— Это зачем?

— За службу. Что интересы наши блюдет. Бедна больно.

— Не наши — семейные. А награждать пусть ее императрица награждает. По твоей просьбе, Гриша. Так-то складней получится. Чтоб без тебя ничего ей не доставалось. Ведь государыня наша на земли щедра, а живых денег раздавать не любит. Только ты ее уговорить и сможешь — благодетель.

— Алексей Григорьевич, дядюшка, дело тут такое: государыня в тайности разузнать у тебя велела, что присоветуешь по опочининокому делу.

— Какая ж тут тайность: сквозь строй прогнать да в вечные каторжные работы, коли в крепости на него места не хватило. В развалине, чай, долго не проживешь, особливо коли надзиратель умелый.

— То-то и оно: не желает государыня строгих мер.

— Это еще почему? Или… неужто словам мальца веру дает?

— На мой разум, не простое это дело, Алексей Григорьевич, куда какое не простое. Сам посуди. Ни с того, ни с сего корнет Опочинин объявил себя сыном покойной государыни императрицы.

— Чудо не великое. Сколько их, самозванцев, под судом да следствием находится. Помнится, в 1763-м попы в Оренбургской губернии за здравие покойного императора молиться начали. Прихожанам объявили, что жив и вскоре к власти вернется. Попы! А двумя годами позже в Нерчинск сколько покойных императоров проследовало — со счета собьешься. Государыня тогда ими интересовалась, меня каждого осматривать посылала. Как сейчас помню, армянин Асланбеков, беглый солдат Брянского полка Петр Чернышев. А чего один беглый солдат Гаврила Кремнев учудил: две губернии — Воронежскую и Белгородскую сгоношил: за покойного императора поднялись.

— Ну, батюшка, кто бы таким поверил!

— Кто, Аннушка? Да как же простому человеку не поверить, когда за Гаврилу бывший придворный певчий поп Лев Евдокимов свидетельствовал, что во дворце его видел, чуть что не на руках в детстве носил.

— Погоди, погоди, Алексей Григорьевич, не то важно, что государыниным сыном назвался, а кого родителем своим назвал. Ведь короля английского!

— Вот уж воистину мудрено! Не бывала же государыня покойная в чужих краях.

— Не бывала, да будто наследник английской короны инкогнито сюда приезжал.

— Да быть такого не могло!

— Могло не могло, а государыня корнета пальцем тронуть не велела, чтоб волос с его головы не упал.

— Вон оно как. А что ему нужно, бастарду этому? О престоле помыслил?

— Не поверишь, Алексей Григорьевич, ни о каком престоле для себя и заикаться не стал. Все о Павле Петровиче хлопочет, чтобы его императором объявить вместо государыни.

— А чем же ему государыня не показалась? Или с великим князем связь какую нашел?

— Дядюшка, одна у него мысль: если государыню власти не лишить, всю Россию она тебе да Григорию Григорьевичу раздаст.

— Вот те на! Из-за нас одних?

— Только не выдавай меня, Алексей Григорьевич, дел таких в Тайной канцелярии множество. Государыня вас с Григорием Григорьевичем огорчать не хочет. Да и среди придворных толки идут — до меня ведь все доходит. И скажу тебе, дядюшка, государыня иной раз ручкой махнет, иной вроде призадумается. Сама слыхала, как про себя шептала, что делать что-то надо.