А Дадс продолжает заливаться слезами, и жалобные звуки проникают в голову гриппозной тяжестью, сверлят виски и сводят Генри с ума. Он бросает мокасин и, шлепая по воде, идет туда, где стоят, цепляясь друг за друга, Бивер и Джоунси.

– Бивер! Бив! – орет Генри, но пока не подходит ближе и не встряхивает Бива, тот, как в трансе, продолжает пялиться на оторванную голову.

Наконец он зябко ежится.

– У него нет головы, – сообщает он, словно это и без того не очевидно. – Генри, у него нет…

– Плюнь ты на его голову, позаботься о Даддитсе! Заставь его прекратить этот чертов вой!

– Да, – кивает Пит и, бросив последний взгляд на голову, на последний смертный оскал, отворачивается. Губы его нервно вздрагивают. – Я сейчас на стенку полезу!

– И я за тобой, – говорит Джоунси. На пламенеющем оранжевом фоне его кожа отливает нездоровой желтизной прогорклого сыра. – Пусть он замолчит, Бив.

– К-к-к…

– Не будь остолопом, спой ему гребаную песню! – вопит Генри, ощущая, как болотная грязь продавливается сквозь пальцы. – Колыбельную, чертову колыбельную!

Бивер непонимающе таращится на них. Постепенно его глаза немного проясняются. Сообразив, в чем дело, он кивает и бредет к насыпи, где сидит Даддитс, прижимающий к груди желтую коробку и надрывно рыдающий, совсем как в тот день, когда они его встретили. Теперь Генри видит то, что сначала ускользнуло от его внимания: кровь, запекшуюся под носом Даддитса, повязку на левом плече, из которой торчит что-то, похожее на кусок белого пластика.

– Даддитс, – шепчет Бив, подходя ближе. – Дадди, милый, не плачь. Не плачь и не смотри на это, такое не для тебя, ты и без того…

Сначала Даддитс, не слушая, продолжает голосить.

Доревелся до того, что носом кровь пошла, уж это точно, но что это за белая штука у него на плече? – думает Генри.

Джоунси прижал ладони к ушам. Пит держится за макушку, словно боясь, что ветер унесет и его голову. Но тут Бивер обнимает Даддитса, совсем как несколько недель назад, и начинает петь высоким чистым голосом, который так странно слышать от огольца вроде Бива.

– Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой…

И, о чудо из благословеннейших чудес: Даддитс начинает успокаиваться.

– Где мы, Генри? – произносит Пит, не шевеля губами. – Где мы, на фиг?

– Во сне, – говорит Генри, и сразу все четверо оказываются на коленях под кленом рядом с «Дырой в стене», дрожащие от холода и в одном нижнем белье.

– Что? – Джоунси, вырвав руку, вытирает рот. Ощущение единства прервано, и реальность вторгается в оцепенение. – Что ты сказал, Генри?

Генри чувствует, как уходят, отдаляются их мысли, как отстраняются они друг от друга, и думает: Зря все это. Нельзя нам сейчас быть вместе. Иногда лучше остаться одному. Без свидетелей.

Да, одному. Наедине со своими мыслями.

– Я видел дурной сон, – говорит Бивер, словно пытается объяснить что-то себе, а не друзьям. Медленно, как под гипнозом, он отстегивает карман куртки, вытаскивает леденец на палочке и, не разворачивая, сует в рот палочку и принимается грызть. – Приснилось…

– Не важно, – обрывает Генри, поправляя очки. – Мы и без того знаем, что именно тебе приснилось.

«Еще бы, мы все там были», – дрожит у него на кончике языка, но так и не срывается с губ. В четырнадцать лет он уже достаточно умен, чтобы знать: не всякая правда на пользу. «Положено – сыграно», как говорят они, когда играют в джин рамми или канасту, и кто-то, как последний кретин, очертя голову сбрасывает карты. Если он выскажется вслух, значит, придется с этим жить. Если же нет… Может, все само собой уладится.

– Не думаю, что сон твой, – качает головой Пит. – По-моему, это сон Даддитса, и мы все…

– Насрать, что ты думаешь! – взрывается Джоунси, так грубо, что остальные теряются. – Это был сон, я намереваюсь выбросить его из головы. Мы все должны выбросить его из головы, верно, Генри?

Генри поспешно кивает.

– Пойдем в дом, – предлагает Пит. – Ноги заме…

– Вот что, – говорит Генри, и все трое нервно смотрят на него. Потому что в тех случаях, когда нужен лидер, Генри берет эту роль на себя.

И если вам это не нравится, неприязненно думает он, действуйте сами, посмотрим, как справитесь. Это вам не хухры-мухры, уж можете поверить.

– Что? – Бив хочет сказать: «что еще?»

– Когда поедем к Госслину, нужно позвонить Дадсу. На случай, если он расстроился.

Ему никто не отвечает. Все потрясены идеей звонка слабоумному другу. Генри спохватывается, что Даддитсу, вероятно, ни разу в жизни никто не звонил. Это будет первый.

– А что… похоже, он прав, – соглашается Пит и немедленно захлопывает ладонью рот, словно сказал что-то недозволенное.

Бивер, почти голый, если не считать идиотских трусов и совершенно непристойной куртки, трясется в ознобе. Шарик леденца торчит на конце изжеванной палочки.

– Когда-нибудь эта штука застрянет у тебя в глотке, – бурчит Генри.

– Вот и ма то же говорит. Пошли? Я совсем заледенел.

Они направляются к дому, где ровно через двадцать три года закончится их дружба.

– Как, по-вашему, Ричи Гренадо в самом деле мертв? – спрашивает Бивер.

– Не знаю и знать не хочу, – говорит Джоунси и оборачивается к Генри: – Ладно, позвоним Даддитсу. У меня есть свой номер. Так что расходы – за мой счет.

– Свой телефон? – завидует Пит. – Ну и везет же некоторым! Твои предки бессовестно тебе потакают, Гэри.

Самый верный способ достать Джоунси. Обычно при упоминании своего имени он мгновенно лезет в бутылку, но не сегодня. Не до того.

– Во-первых, это на день рождения, и во-вторых, мне приходится платить за междугородные звонки из карманных денег, так что не возникай. И потом, ничего не было, ничего не было, усекли?

И они все кивают. Ничего не было. Ничего, мать твою, не…

Порыв ветра толкнул Генри вперед, едва не на проволоку. Он пришел в себя, стряхивая воспоминания, как тяжелое пальто. Тоже, нашли время лезть в голову (правда, для воспоминаний подобного рода подходящее время вряд ли найдется). Столько прождать Андерхилла, почти отморозить яйца, чтобы не упустить единственный шанс отсюда выбраться, и теперь это! Да Андерхилл мог просто пройти мимо, пока он торчал тут, грезя наяву, и оставить его гнить в выгребной яме.

Но Андерхилл не прошел мимо. Он стоял по другую сторону изгороди, сунув руки в карманы и глядя на Генри. Снежинки садились на прозрачный панцирь его маски, тут же таяли и сбегали по пластику, как…

Как слезы Бивера в тот день, подумал Генри.

– Вам следует вернуться в коровник, к остальным, – сказал Андерхилл, – иначе в снеговика превратитесь.

Язык Генри примерз к зубам. Его жизнь без преувеличений зависела от того, что он скажет этому человеку, а он не мог придумать, с чего начать. Не мог даже слова вымолвить.

К чему трудиться? – поинтересовался ехидный внутренний голос, голос тьмы, его старой подруги. В самом деле, к чему трудиться? Почему бы просто не позволить им сделать то, о чем ты давно мечтал?

Потому что теперь речь идет не только о нем. Потому что теперь приходится думать не только о себе. И все же говорить он не мог.

Андерхилл постоял еще немного, глядя на него. Руки в карманах. Откинутый капюшон открывает коротко стриженные русые волосы. Снег тает на маске, которую носят только солдаты, но не задержанные, потому что задержанным она не понадобится: задержанным, как и серым человечкам, уже вынесен приговор.

Генри пытался заговорить и не мог, не мог. Ах, Господи, на его месте должен был стоять Джоунси, не он, у Джоунси язык куда лучше подвешен. Сейчас Андерхилл уйдет, оставив его наедине с кучей «может быть» и «что, если бы».

Но Андерхилл задержался.

– Неудивительно, что вы знаете мою фамилию… мистер Генрейд? Вас так зовут?

– Девлин. Вы считали мое имя. Я Генри Девлин.