И тут на ум пришла фраза из истории, которую они по очереди читали Даддитсу. Хорошо, что их было четверо, потому что Даддитс никогда не уставал от того, что ему нравилось.

«Тай пуд, – требовал он, подбегая к ним с высоко поднятой над головой книгой; точно так же он держал коробку в тот, первый день. – Тай пуд, тай пуд!»

Что в этом случае означало «читай «Пруд». Книга доктора Сьюсса называлась «Пруд Макэллигота», и первое четверостишие он до сих пор помнил наизусть:

Но рыба была, по крайней мере в воображении маленького героя той истории. Много рыбы. Большой рыбы.

Но вот под ним никаких больше всплесков. Никто не бьется о крышку, вот уже несколько минут. Может, рискнуть? Только взглянуть по-быстрому, приподнять крышку и захлопнуть снова, если…

Но…

«Сиди, как пришитый, приятель», – последнее, что сказал Джоунси, и, пожалуй, лучше его послушаться.

Джоунси скорее всего уже в миле отсюда, констатирует злобный голосишко. В миле отсюда и мчится как угорелый.

– Ну уж нет, – громко сказал Бивер. – Только не Джоунси.

И слегка заерзал на закрытом сиденье, ожидая, пока эта штука подпрыгнет, но ничего не произошло. Должно быть, давно уже в шестидесяти ярдах отсюда, плавает с дерьмом в сточном резервуаре. Джоунси сказал, она такая большая, что не пролезет в сток, но поскольку ни один из них ее не видел, трудно сказать наверняка. И так или иначе, в любом случае мсье Бивер Кларендон обречен сидеть на месте. Потому что пообещал. Потому что время всегда течет медленнее, когда ты встревожен или испуган. И потому что он доверяет Джоунси. Джоунси и Генри никогда не обижали его, не издевались ни над ним, ни над Питом. И никто из них никогда не обижал и не смеялся над Даддитсом.

Бив смешливо фыркнул. Даддитс и его коробка для завтраков со Скуби Ду. Даддитс, лежа на животе, дует на одуванчики. Даддитс резвится на заднем дворе, счастливый, как птичка на дереве, а люди, называющие детишек вроде него не такими, как все, просто ни черта не понимают. Он действительно особый, не такой, как все, подарок их четверке от подлого поганого мира, от которого обычно не дождешься прошлогоднего снега. Даддитс – нечто поразительное, облагородившее их души, и они любили его.

Они сидят в углу светлой кухоньки, залитой солнцем – облака рассеялись, словно по волшебству, – пьют чай со льдом и наблюдают за Даддитсом, пьющим свой ЗаРекс (мерзкую на вид оранжевую бурду). В три-четыре огромных, захлебывающих глотка он приканчивает стакан и бежит играть.

Генри берет на себя роль рассказчика, объясняя миссис Кэвелл, что парни всего лишь «вроде как толкали Даддитса из рук в руки, немного разгорячились и порвали ему майку, ну и, мэм, испугали его и довели до слез». Ни слова о том, как Ричи Гренадо с дружками раздели Даддитса едва не догола и какую мерзость заставляли есть, а когда миссис Кэвелл спрашивает, знаком ли Генри с этими парнями, тот слегка колеблется и говорит «нет», просто какие-то старшеклассники, имен он не знает.

Она смотрит на Джоунси, Бивера и Пита, но все старательно трясут головами. Может, это и ошибка, и в будущем опасно для Даддитса, но они не способны так разом переступить законы и правила, которым подчинена их жизнь. Бивер и так не понимает, как они вообще посмели вмешаться, а остальные позже скажут то же самое. Они поражены не только собственной отвагой, но и тем, что ухитрились не попасть на хрен в больницу.

Роберта грустно вздыхает, и до Бивера вдруг доходит, что она знает многое из того, что они не досказывают, возможно, столько, что проведет бессонную ночь. Но тут она улыбается. Улыбается Биверу, и того словно иголочками пронизывает до самых ног.

– Сколько же молний на твоей куртке! – восклицает она.

– Да, мэм, – ухмыляется Бивер. – Это моя «Фонзи-куртка». Сначала ее старший брат носил, мои дружки над ней подсмеиваются, но я все равно ее люблю.

– «Счастливые дни», – кивает она. – Нам тоже они нравятся. И Даддитсу. Может, как-нибудь вечером зайдете, посмотрите с нами. С ним.

Улыбка становится чуть жалобной, словно она понимает, что этому не бывать.

– Да, было бы неплохо, – соглашается Бив.

– И то верно, – поддакивает Пит.

Несколько минут они молчат, глядя, как прыгает во дворе Даддитс. Кто-то, видимо, отец, укрепил во дворе качели с двумя сиденьями. Даддитс пробегает мимо, толкает их, заставляя раскачиваться. Иногда он останавливается, скрещивает руки на груди, поворачивает к небу круглый циферблат физиономии со стертыми цифрами и смеется.

– Похоже, он в порядке, – говорит Джоунси, допивая чай. – Успел обо всем забыть.

Миссис Кэвелл, привставшая было, снова садится и растерянно смотрит на него.

– О нет, вовсе нет, – качает она головой. – Он помнит. Не так, как вы или я, но многое. Сегодня ночью наверняка будет видеть кошмары, а когда мы с отцом зайдем к нему, не сумеет объяснить. Это для него хуже всего: не может сказать, что видит, думает и чувствует. Слов недостает.

Она вздыхает.

– В любом случае эти парни про него не забудут. Что, если захотят отомстить ему? Или вам?

– Мы о себе позаботимся, – говорит Джоунси, и хотя голос не дрожит, взгляд куда-то убегает.

– Возможно, – кивает она. – А Даддитс? Я могу провожать его в школу, как когда-то, и, наверное, снова придется, хотя бы некоторое время. Но он так любит сам возвращаться домой!

– Должно быть, это позволяет ему чувствовать себя взрослым, – вставляет Пит.

Она протягивает руку и касается пальцев Пита, отчего тот заливается краской.

– Верно, это позволяет ему чувствовать себя взрослым.

– Знаете, – предлагает Генри, – мы могли бы провожать его. Мы все ходим в среднюю школу, и оттуда до Канзас-стрит рукой подать.

Роберта Кэвелл ничего не говорит на это: маленькая женщина-птичка в цветастом платье внимательно смотрит на Генри, как человек, ожидающий «изюминки» анекдота.

– Вы согласны, миссус Кэвелл? – спрашивает Бивер. – Потому что нам это запросто. Или не хотите?

Что-то странное творится с лицом миссис Кэвелл: под кожей пробегают крошечные волны судорог, одно веко приспущено, словно она собирается подмигнуть, а второй глаз в самом деле подмигивает. Она вынимает из кармана платок и усердно сморкается. «Наверное, старается не засмеяться над нами», – думает Бивер. Когда он говорит об этом Генри по пути домой (Джоунси и Питер уже разбрелись в разные стороны), тот изумленно таращится на него. «Не заплакать она старалась, вот что, – объясняет он и, помолчав, с насмешливой нежностью добавляет: – Дубина».

– И вы это сделали бы? – говорит она, а когда Генри кивает за себя и всех остальных, слегка изменяет вопрос: – Почему вы сделали бы это?

Генри оглядывается на друзей, словно говоря: «Может, хоть кто-то выскажется на этот раз?»

– Нам он нравится, мэм, – бормочет Пит.

– Особенно, как он носит коробку для завтраков над головой… – присоединяется Джоунси.

– Да, охренеть можно, – вторит Пит. Генри пинает его под столом. Пит соображает, что ляпнул (со стороны отчетливо видно, как движутся шестеренки у него в мозгу), и багровеет от смущения. Но миссис Кэвелл делает вид, что не замечает. Она занята другим: так и ест Генри напряженным взглядом.

– Он должен выходить без четверти восемь, – говорит она наконец.

– Обычно к этому времени мы уже почти рядом с вашим домом, – сообщает Генри. – Правда, парни?

И хотя семь сорок пять – немного рановато, все хором поддакивают.

– И вы это сделаете? – снова спрашивает миссис Кэвелл, и теперь Бивер без труда читает ее мысли: в ней говорит скепти-чтоб-ему-цизм, то есть, если перевести на человеческий язык, она попросту им не верит.

– Конечно, – заверяет Генри, – только вот Даддитс… ну… вы знаете…