Все вышесказанное было не совсем правдой – вернее, не имело с правдой ничего общего, – но никто не сражается отчаяннее перепуганного солдата. Это Курц знал по опыту.

– Мальчики, наши маленькие серые приятели – телепаты, и похоже, могут передавать эту способность по воздуху. Даже если мы не заразимся грибком, телепатию наверняка подхватим, и хотя вы можете посчитать забавным чтение чужих мыслей, того рода штукой, что имеет успех на вечеринках, но я открою вам, куда ведет эта дорога: шизофрения, паранойя, уход от реальности и полное, повторяю, ПОЛНОЕ, МАТЬ ЕГО, БЕЗУМИЕ. Рыбки из мыслительных аквариумов, благослови их Господь, уверены, что именно эта телепатия краткосрочна, но не стоит и говорить, что может случиться, если серым человечкам позволят устроиться на земле со всеми удобствами. Я хочу, парни, чтобы вы очень внимательно выслушали все, что я сейчас скажу. Слушайте так, словно от этого зависит ваша жизнь. Когда они захватят нас, повторяю, когда они захватят нас, а все вы знаете о похищениях, правда, большинство из тех, кто утверждает, что стал жертвой похищения, врут, как последние сволочи, но кое-кто говорит правду. Так вот, тем, кто на деле стал жертвой похищения, частенько вживляют кое-что в мозг и под кожу. Иногда это всего лишь приборы: разного рода передатчики или мониторы. Но бывает, что внутри человека начинают расти живые существа, которые выедают изнутри хозяина, жиреют, а потом прогрызают себе путь наружу. И все это проделывают те голые невинные создания, которые толпятся там, внизу. Они твердят, что среди них нет инфекции, хотя мы знаем, что они ею набиты, заражены грибком, как говорится, от носа до хвоста. Я видел все эти штуки в действии, в течение двадцати пяти лет или более того, и говорю: это оно и есть, это нашествие, это Суперкубок из Суперкубков, и это вам, парни, приходится защищаться. Они вовсе не беспомощные маленькие инопланетяне, малыши, ожидающие, что кто-то подарит им телефонную карту «Нью-Ингленд-тел», чтобы они могли позвонить домой. Они – смертельно опасная болезнь. Зараза. Ползучий, слепой в своей злобе рак, хвала Иисусу, и, мальчики, мы – одна большая радиоактивная инъекция химиотерапии. Вы меня слышите?

На этот раз подтверждений не было. Ни единого «принято, так точно, сэр», и тому подобное. Только нервные, возбужденные, горящие ненавистью одобрительные крики, только подрагивающие нетерпением голоса. Эфир, казалось, вот-вот взорвется от напряжения.

– Рак, мальчики. Они – рак. Лучше объяснить я не могу, вы знаете, я не оратор. Оуэн, вы приняли сообщение?

– Принял, босс.

Бесстрастно. Бесстрастно и спокойно, пропади он пропадом. Что ж, пусть рисуется. Пусть разыгрывает безразличие, пока может. Оуэн Андерхилл – человек конченый.

Курц поднял колпак и восхищенно посмотрел на него. Оуэн Андерхилл – меньше, чем ничто.

– Что там внизу, Оуэн? Что крутится около корабля? Что позабыло надеть штаны и ботинки, прежде чем выйти из дому утром?

– Рак, босс.

– Верно. Отдавайте приказ и начинаем. Заводите свою песню, Оуэн.

И подчеркнуто медленно, зная, что люди в вертолетах наблюдают за ним (никогда, разве что в мечтах, он не произносил такой проповеди, никогда, причем экспромтом, ни одного заранее обдуманного слова), Курц повернул кепку козырьком назад.

Оуэн видел, как Тони Эдвардс поворачивает кепку козырьком назад, слышал, как Брайсон и Бертинелли расчехляют пулеметы, и понял, что сейчас произойдет. Он мог вскочить в машину и уехать или стоять на дороге, дожидаясь, пока его собьют. Третьего не дано. Курц не дал.

Но было что-то еще, что-то недоброе, из прошлого, из детства, когда ему было… сколько? Восемь? Семь? А может, еще меньше? Он стоял на газоне их дома, в Падуке, отец все еще на работе, мать куда-то ушла, возможно, в баптистский молельный дом, готовиться к бесчисленным благотворительным распродажам пирогов (в отличие от Курца если Ренди Андерхилл возносила хвалу Богу, то делала это искренне), и к крыльцу их соседей Рейплоу подкатила «скорая помощь». Никакой сирены, только тревожное мелькание синих огней. Двое мужчин в комбинезонах, очень похожих на тот, в котором был сейчас Оуэн, бегом направились в дом, на ходу разворачивая блестящие носилки. Даже шага не замедлили. Настоящий фокус!

Минут через десять они вновь показались на пороге, с миссис Рейплоу на носилках. Глаза ее были закрыты. За ними следовал мистер Рейплоу, даже не позаботившийся запереть дверь. Мистер Рейплоу, ровесник отца Оуэна, вдруг постарел на сто лет. Еще один волшебный фокус. Пока люди в комбинезонах укладывали его жену в машину, мистер Рейплоу повернул голову и заметил Оуэна в коротких штанишках, игравшего в мяч на газоне. «Они сказали, что это удар, – крикнул он. – Больница Святой Марии! Передай маме, Оуэн!» Он взобрался в машину, и «скорая» умчалась. Минут пять после этого Оуэн продолжал играть с мячом, подкидывал и ловил, но между бросками поглядывал на дверь, которую мистер Рейплоу оставил открытой. Наверное, нужно бы ее запереть? Мать наверняка бы назвала такой поступок Актом Христианского Милосердия.

Наконец он пересек газон Рейплоу. Они были добры к нему. Ничего такого особенного (ничего такого, из-за чего стоит вскакивать ночью и мчаться благодарить, как выражалась мать), но миссис Рейплоу часто пекла разные вкусности и никогда не забывала его угостить, не говоря уже о том, что позволяла вылизывать дочиста миски с глазурью и кремом. А мистер Рейплоу показал ему, как делать бумажные самолетики, которые и в самом деле летали. И не один, а три вида. Поэтому Рейплоу заслуживали милосердия, христианского милосердия, но Оуэн прекрасно знал, что пришел сюда вовсе не из христианского милосердия. От одного христианского милосердия твой динг-донг не твердеет.

Минут пять – а может, и пятнадцать или полчаса, время текло, словно во сне, – Оуэн обходил дом Рейплоу, ничего не делая, ни к чему не прикасаясь, но все это время его динг-донг оставался твердым как камень, таким твердым, что пульсировал, словно сердце, и если вы подумали, что это больно, значит, ошиблись – Оуэну было хорошо, и только много лет спустя он сообразил, что означало это молчаливое блуждание по чужому дому: прелюдия, любовная игра. И тот факт, что он ничего не имел против Рейплоу, мало того, любил Рейплоу, только усиливал остроту ощущений. Если бы его поймали (а этого так и не случилось) и спросили, зачем он это сделал, Оуэн с чистым сердцем ответил бы, что не знает, и при этом не солгал.

Да он и не натворил ничего особенного. В ванной первого этажа нашел зубную щетку с выдавленным на ней именем «Дик». Диком звали мистера Рейплоу. Оуэн попытался было помочиться на щетину, уж очень захотелось почему-то, но динг-донг оставался таким твердым, что не удалось выдавить ни единой капли. Поэтому пришлось вместо этого плюнуть на щетину, старательно втереть слюну и положить щетку обратно в стаканчик. Оказавшись на кухне, он вылил стакан воды на конфорки электроплиты. Потом взял из буфета большое фарфоровое блюдо.

– Они сказали, что это… подарок? – вспоминал Оуэн, поднимая блюдо над головой. – Должно быть, малыш родится, потому он и сказал про подарок.

И вслед за этим швырнул блюдо в угол, где оно разлетелось на тысячу осколков. А потом немедленно смылся. То, что так будоражило его, отчего динг-донг совсем не гнулся, а глаза лезли из орбит, развеялось, как сон, от звона бьющегося фарфора, лопнуло, как гнойник, и не беспокойся так родители за миссис Рейплоу, непременно поняли бы, что с ним что-то неладно. А так, возможно, просто предположили, что и он волнуется за миссис Р.

Всю следующую неделю он почти не спал, а редкие тревожные сны были населены кошмарами. В одном из них миссис Рейплоу вернулась домой с ребенком, которого подарил аист, только малыш был почерневшим и мертвым. Оуэн сгорал от стыда и угрызений совести (правда, признаться, ему и в голову не приходило, что, во имя Господа, он ответил, спроси его мать, благочестивая баптистка, что на него нашло), и все же на всю жизнь запомнил ощущение безрассудного удовольствия от стояния на коленях со спущенными штанишками, в бесплодной попытке надуть на зубную щетку мистера Рейплоу, или неистовое возбуждение, охватившее его в тот момент, когда блюдо разбилось. Будь Оуэн старше, наверняка кончил бы прямо в шорты. Непорочность состояла в бессмысленности поступка, радость – в звоне осколков, прелесть – в возможности упиваться раскаянием за содеянное и страхом разоблачения. Мистер Рейплоу сказал, что это подарок, но отец Оуэна, придя домой с работы, объяснил, что сын не так понял, и речь шла об ударе. Что кровяной сосуд в мозгу миссис Рейплоу лопнул, поэтому и случился удар.