И, Господи Боже мой, откуда-то взялся третий Джоунси. Един в трех лицах: первый смотрит телевизор в облепленной грибком палате, второй обретается в сарае, а третий… третий каким-то образом поселился в коротко остриженной католической башке Эмила Бродски. Бродски останавливается и тупо смотрит в белесое небо.

Кембри делает три-четыре шага, прежде чем осознает, что Дог замер как вкопанный посреди грязного коровьего пастбища. Посреди всей этой лихорадочной суматохи: бегущие люди, снижающиеся вертолеты, ревущие моторы, Дог застыл, как робот со скисшей батарейкой.

– Босс, – озабоченно спрашивает Кембри, – все в порядке?

Бродски не отвечает… то есть не отвечает Кембри. Зато Джоунси, Джоунси Первого, наставляет: Открой капот двигателя и покажи мне свечи.

Джоунси долго копается, не зная, как открыть капот, но Бродски продолжает инструктировать его. Наконец Джоунси наклоняется над небольшим двигателем, не пытаясь разобраться, что к чему. Проще посмотреть в красный глазок камеры и передать изображение Бродски.

– Босс, – встревоженно допытывается Кембри. – Босс, что стряслось? Все в порядке?

– Ничего страшного, – медленно и очень отчетливо выговаривает Бродски и стягивает наушники: непрерывная трескотня его отвлекает. – Дай мне минуту подумать.

И обращаясь к Джоунси: Кто-то вытащил свечи. Посмотри… а, вот они. На краю верстака.

На краю верстака стоит майонезная банка с бензином. Крышка привернута неплотно, чтобы не скапливались газы. В банке, словно лабораторные экспонаты в формальдегиде, красуются две свечи «Чемпион». Бродски произносит вслух:

– Хорошенько вытри. – И когда Кембри переспрашивает, что именно вытереть, рассеянно советует ему заткнуться.

Джоунси выуживает свечи, старательно вытирает и вставляет в соответствии с указаниями Бродски.

Попробуй еще раз, говорит тот, на этот раз не шевеля губами, и тут же слышится рев мотора. И не забудь проверить бензин.

Джоунси так и делает, не забыв поблагодарить Бродски.

– Без проблем, босс, – отвечает тот и снова пускается в путь. Кембри усердно семенит рядом, пытаясь догнать собеседника. И замечает несколько недоуменное лицо Дога, когда тот обнаруживает, что наушники почему-то болтаются на шее.

– Какого дьявола все это значит? – не выдерживает Кембри.

– Забудь, – отмахивается Бродски, но что-то все же было, голову на отсечение, было… что? Разговор. Беседа… Консультация?! Вот именно. Но только никак не вспомнить, о чем шла речь. Он помнит, что было на утреннем брифинге, перед началом операции. Одна из директив Курца требовала немедленно докладывать обо всем необычном. Но можно ли отнести это к необычному? И что это вообще было?

– Должно быть, временное затмение, – поясняет Бродски. – Слишком много дел, слишком мало времени. Ну же, сынок, продолжай.

Кембри продолжает. Бродски возобновляет переговоры на два фронта: там бензозаправщики, тут Кембри, но что-то засело в голове, как заноза… было еще что-то… третий разговор, уже закончившийся. Необычно или нет? Скорее всего нет, решает Бродски. Конечно, ничего такого, в чем можно бы исповедаться этому тупоголовому ублюдку Перлмуттеру, твердо уверенному в том, что если этого нет на его планшетке, значит, не существует вообще. Курцу? Никогда. Он уважает старого стервятника, но еще больше боится. Как и все они. Курц умен, Курц храбр, но Курц еще и самый психованный дикарь во всех джунглях. Бродски не хотелось бы даже ступить в тень Курца, протянувшуюся по земле.

Андерхилл? Может, потолковать с Андерхиллом?

Может быть… а может, и нет. В подобных вещах можно вляпаться так, что не поздоровится, причем ни за что ни про что. Он слышал голоса всего минуту-другую… вернее, один голос, но теперь вроде все прошло. Вроде…

«Дыра в стене». Джоунси с ревом вылетает из сарая и устремляется к Дип-кат-роуд. Он чует Генри, пролетая мимо, Генри, прячущегося за деревом, вгрызающегося в мох, чтобы сдержать крик, но скрывает это от завладевшего им облака, облака, объявшего последнее ядрышко его сущности. Джоунси почти уверен, что в последний раз был рядом со старым другом, который никогда не выберется из этих лесов живым.

Жаль только, что они так и не смогли попрощаться.

Не знаю, кто снимал это кино, говорит Джоунси, но не думаю, что им придется отглаживать смокинги к церемонии награждения «Оскаром». Собственно говоря…

Он оглядывается и видит только заснеженные деревья. Снова взгляд вперед, и снова ничего, кроме Дип-кат-роуд, разворачивающейся бесконечным полотном. И снегохода, вибрирующего между бедер. Никакой больницы, никакого мистера Грея. Все это было сном.

Но это не сон. И комната, вот она. Только это не больничная палата. Ни койки, ни телевизора, ни капельницы. И вообще почти пусто: только доска объявлений, к которой прикреплены карта Новой Англии с маршрутами грузовиков братьев Трекер и полароидный снимок девочки-подростка с поднятой юбочкой, открывающей золотистый кустик завитков. Он смотрит на Дип-кат-роуд из окна. Джоунси твердо уверен, что это окно больничной палаты. Но больничная палата таит опасность. Тут что-то неладно. Нужно немедленно выбраться отсюда, потому что…

Потому что в больничной палате небезопасно, думает Джоунси… как, впрочем, и в любом другом месте. Но может, именно здесь чуточку безопаснее. Его последнее убежище, и он украсил его фото, которое, наверное, они все надеялись увидеть, когда шли по той подъездной дороге в далеком семьдесят восьмом. Тина Джин Слоппингер, или как там ее.

Кое-что из увиденного было на самом деле… вернувшиеся полноценные воспоминания, как сказал бы Генри. И, думаю, я действительно видел Даддитса в тот день. Поэтому и шагнул на мостовую, не оглядевшись. А что до мистера Грея… сейчас я и есть мистер Грей. Не так ли? Если не считать того, что часть меня осталась в этой пыльной, пустой, унылой каморке с использованными гондонами на полу и снимком девушки на доске объявлений, в остальном я мистер Грей. Разве не так?

Нет ответа. Что само по себе уже ответ, который ему нужен.

Но как это случилось? Как я сюда попал? И почему? Зачем все это?

Ответов по-прежнему нет, а сам он ничего не может сообразить. Только рад, что есть еще место, где он может оставаться собой, и расстроен тем, как легко оказалось украсть его остальную жизнь. И снова жалеет, горько, искренне и чистосердечно, что не пристрелил Маккарти.

Оглушительный взрыв разорвал небо, и хотя эпицентр находился достаточно далеко, все же сила была такова, что с деревьев посыпался снег. Но водитель снегохода даже не поднял головы. Это корабль. Солдаты взорвали его. Байруму конец.

Через несколько минут показался навес с обвалившейся крышей. На снегу сидел Пит, так и не успевший вытащить ноги из-под листа жести. Он казался мертвым, но на самом деле мертвым не был. Разыгрывать мертвого не входило в правила игры, он мог слышать мысли Пита. Когда он свернул к навесу и заглушил мотор, Пит поднял голову и обнажил оставшиеся зубы в невеселой ухмылке. Левый рукав куртки почернел и значительно укоротился. На правой остался только один действующий палец. Вся не скрытая одеждой кожа испятнана красно-золотистым мхом.

– Ты не Джоунси, – сказал Пит. – Что ты сделал с Джоунси?

– Садись, Пит, – велел мистер Грей.

– Никуда я с тобой не поеду. – Пит поднял правую руку – болтающиеся на ниточках сухожилий пальцы, красно-золотистые кочки грибка – и вытер лоб. – Вали отсюда. Прыгай на своего пони, и вперед.

Мистер Грей опустил голову, некогда принадлежавшую Джоунси (Джоунси видит все из окна своего наблюдательного пункта в заброшенной конторе братьев Трекер, не в силах ни помочь, ни вмешаться), и пристально уставился на Пита. Пит пронзительно закричал: очевидно, грибок, растущий по всему телу, все смелее укоренялся, проникая в мышцы и нервы. Нога, застрявшая под крышей, дернулась, выскочила наконец наружу, и Пит, все еще вопя, свернулся клубочком. Из носа и рта хлынула кровь. Когда он снова открыл рот, оттуда вывалились еще два зуба.