И вот теперь, похоже, все повторялось.

Может, на этот раз я все-таки кончу, подумал он. Это наверняка классом куда повыше, чем всего-то помочиться на щетку мистера Рейплоу. Забава хоть куда. И повернув собственную кепку козырьком назад, мысленно добавил: Хотя принцип, в сущности, тот же.

– Оуэн! – Это Курц. – Ты тут, сынок? Если немедленно не ответишь мне, я подумаю, что ты либо не можешь, либо не…

– Босс, я здесь. – Голос ровный. Но перед глазами стоит вспотевший мальчишка с поднятым над головой большим фарфоровым блюдом. – Мальчики, вы готовы хорошенько отодрать маленькую инопланетную жопу?

Одобрительный рев, в котором едва можно различить «еще бы» и «мы им покажем».

– Что хотите сначала, мальчики?

«Скуэйд Энтим» и «Стоунзы» хреновы, и немедленно!

– Если кто-то хочет выйти из дела, скажите.

Радио молчало. А в это время на другой частоте, куда Оуэн больше не подумает забрести, серые человечки молят десятками знакомых голосов. Ниже и чуть справа висит маленькая «кайова-ОН-58». Оуэну не нужен бинокль, чтобы разглядеть Курца, кепка которого тоже повернута козырьком назад. Курц наблюдает за ним. На коленях газета, почему-то свернутая треугольником. Шесть лет подряд Оуэн Андерхилл не нуждался еще в одном шансе, и это хорошо, потому что Курц их не раздавал. В душе, наверное, Оуэн всегда понимал это. Позже он об этом подумает. Если придется, конечно. В голове мелькает последняя связная мысль: Рак – это ты, Курц, ты… – и умирает от ужаса. На ее месте – полная и абсолютная темнота.

– «Блю-группа», это Блю-Бой-Лидер. Слушайте меня. Открываем огонь с двухсот ярдов. Постарайтесь не попадать в Блю-Бой, но этих мудозвонов нужно вымести начисто. Конк, ставь «Энтим».

Джин Конклин щелкнул переключателем и вставил компакт-диск в плейер, стоящий на полу Блю-Бой-два. Оуэн, выбравшись из водоворота воспоминаний, подался вперед и увеличил звук.

Голос Мика Джаггера ворвался в наушники. Оуэн поднял руку, увидел, как Курц отдает ему салют – то ли в насмешку, то ли всерьез, Оуэн не знал и не хотел знать, – и резко бросил руку вниз. И пока Джаггер выпевал-проговаривал слова «Энтим», гимна, под звуки которого они всегда шли в ад, вертолеты снизились, застыли на миг и ринулись к цели.

Серые человечки – те, что еще остались в живых – жались в тени корабля, лежавшего в конце просеки, по обеим сторонам которой валялись деревья, погубленные его крушением. Человечки не пытались ни бежать, ни скрываться, наоборот, многие выступили вперед, смешно переваливаясь на босых ступнях без пальцев, наверное, мерзнувших в снежной слякоти, кое-где усеянной красновато-золотым мхом. Серые лица подняты к надвигающимся вертолетам, длиннопалые руки воздеты к небу: должно быть, показывают, что руки у них пусты. Огромные черные глаза поблескивают в сереньком свете.

Вертолеты не снизили скорости, хотя в ушах команд по-прежнему звучала последняя передача: «Пожалуйста, пощадите нас, мы беспомощны, мы умираем…» Но бессмысленные мольбы словно стилетом разрезал голос Мика Джаггера: «Позвольте объясниться: я человек богатый, со вкусом и бывалый, укравший много душ и идеалов…»

Вертолеты наступали боевым строем, как оркестр, марширующий по футбольному полю перед матчем «Розовая Чаша»[40]. Раздались первые пулеметные очереди. Пули тонули в снегу, сбивали мертвые ветви с мертвых деревьев, высекали бледные искры из борта инопланетного корабля. Впивались в съежившихся серых человечков, по-прежнему стоявших с поднятыми руками, и раздирали их в клочья. Руки отрывались от подобия тел, из ран сочилась розовая слизь. Головы взрывались, как тыквы, выбрасывая красноватые фонтаны на корабль и еще живых инопланетян, не кровь, а споры проклятого грибка, которыми были забиты эти самые головы, как пластиковые корзинки – мусором. Некоторые, разорванные пополам, так и падали с поднятыми руками. Серые тела тут же белели и, казалось, вскипали.

«Я рядом был, когда Иисус Христос, в сомнении и муке…» – признавался Мик Джаггер.

Последние серые, стоявшие в тени корабля, повернулись, словно пытаясь сбежать, но бежать было некуда. Почти всех убили сразу, оставшиеся четверо забились поглубже в тень и, похоже, возились с чем-то. Ужасное предчувствие пронзило Оуэна.

– Я их достану, – протрещало радио. Дефорест, в Блю-Бой-четыре, только что не пыхтит от усердия. Не дожидаясь приказа, пилот снизил «Чинук» почти до земли. Винты вихрили мокрый снег, падавший грязными комками в мутную воду.

– Нет, не разрешаю, отставить, назад, на прежнюю позицию плюс пятьдесят ярдов! – завопил Оуэн, стукнув Тони по плечу. Тони, лицо которого, даже полускрытое прозрачной маской, осталось вполне узнаваемым, отвел ручку управления, и Блю-Бой-Лидер поднялся к облакам. Даже сквозь музыку – безумные ритмы бонго, вопли припева («Сочувствие дьяволу» не успели прокрутить до конца даже один раз) – Оуэн слышал недовольное ворчание команды. А вот «кайова», как он заметил, уже успела последовать примеру Лидера. Несмотря на все странности мышления и явное умственное расстройство, дураком Курца не назовешь. И интуиция у него безошибочная.

– Ну, босс, – возмущенно начал Дефорест, явно изнемогая от злости.

– Повторяю, повторяю, вернитесь на прежнее место, Блю-группа, вернитесь…

Взрыв вбил его в кресло и швырнул «Чинук» вверх, как детскую игрушку. Рев перекрывали проклятия Тони Эдвардса, сражавшегося с рукоятью управления. Сзади раздавались крики, но хотя почти все были ранены, погиб только Пинки Брайсон, высунувшийся наружу поглядеть, что происходит внизу, – был сбит взрывной волной.

– Понял, понял, понял, – твердил Тони, но, по мнению Оуэна, прошло не менее тридцати секунд, прежде чем до Тони дошло, и каждая секунда казалась часом. В наушниках стих рев Мика Джаггера, что не сулило Конку и мальчикам в Блю-Бой-два ничего хорошего.

Тони сделал разворот, и Оуэн заметил, что лобовое стекло треснуло. Сзади все еще кричали: оказалось, что Маккавано потерял два пальца.

– Охренеть! – пробормотал Тони. – Вы спасли наши задницы, босс. Спасибо.

Но Оуэн не слушал. Он смотрел на корабль, развалившийся на три огромных ломтя. Или больше? Трудно сказать, потому что оттуда летело всякое дерьмо, и воздух сделался красновато-оранжевым. А вот остатки корабля Дефореста разглядеть было легче. Он лежал на боку, в грязи и тине, а вокруг возникали и лопались пузыри. Отломившаяся лопасть плавала в воде, как гигантское весло. Ярдах в пятидесяти валялись черные искореженные винты и метался яростный клубок желто-белого пламени. Это догорали Конклин и Блю-Бой-два.

Из радио донесся тревожный писк. Блейки в Блю-Бой-три.

– Босс, эй, босс, я вижу…

– Третий, это Лидер. Приказываю…

– Лидер, это третий. Вижу уцелевших, повторяю, вижу уцелевших с Блю-Бой-четыре… не меньше трех, нет, четырех, спускаюсь…

– Запрещаю, Блю-Бой-три, ни в коем случае, поднимайтесь на прежнюю высоту плюс пятьдесят, отставить, сто пятьдесят… один, пять, ноль, и немедленно!

– Но, сэр… то есть босс… я вижу Фридмана, он горит заживо…

– Джо Блейки, слушай меня, – раздался характерный хрип Курца. Курца, успевшего вовремя выскользнуть из красного дерьма. Словно, думал Оуэн, он заранее знал, что случится.

– Немедленно уноси отсюда свою задницу, иначе гарантирую, что к следующей неделе станешь выгребать верблюжий навоз в жарком климате, где выпивка запрещена законом. Вон!

Ответа не последовало. Оба уцелевших вертолета поднялись на прежнюю высоту плюс сто пятьдесят ярдов. Оуэн молча наблюдал за яростно вздымавшимися к небу спиралями грибка Рипли, гадая, знал ли Курц или проинтуичил. Интересно, сумели он и Блейки увернуться от заразы? Потому что серые человечки и в самом деле заразны: что бы там ни твердили, этот грибок в самом деле хуже рака. Оуэн не знал, оправдывало ли это массовые убийства, но вполне вероятно, выжившие при взрыве – все равно что ходячие мертвецы. Или, что еще хуже, мутанты, превращающиеся в бог весть что.