Узнав, кто приехал, Редькин поднялся и хотел было пойти. Он вспомнил, что забыл напоить Савраску, но когда Харин заговорил с Семеном о продразверстке и контрреволюции, решил, что Савраску вполне может напоить Лукерья. Послушать от незнакомых людей замысловатые слова для Редькина было настоящим наслаждением. Пододвинувшись к столу, он вступил с Хариным в разговор.

— А мы, дорогой товарищ из городу, эту самую контру с Микитой давно всю порешили. Я даже хоромы ее самолично Тоське косой под медики сдал. Ей-богу…

— Не вмешивайся, гражданин, не в свое дело, — зыкнул на Редькина Харин. — Иди-ка лучше домой. Нам делом заниматься нужно.

Но Редькин и не подумал уходить. Он только отодвинулся и как ни в чем не бывало полез в карман за кисетом.

Между тем Харин вытащил записную книжку и, пододвинув к себе черепок с чернилами, попросил, чтобы председатель сказал, у кого в Гавриловке есть излишки хлеба.

Не задумываясь Мальцев назвал фамилии двенадцати гавриловских кулаков во главе с Егором Матвеевичем Сумкиным. Лучший из двух домов Сумкина недавно был конфискован вместе с мельницей и передан под аптеку. Об этом только что и упомянул Михаил Редькин.

Ни с кем не посоветовавшись, Харин предложил обложить каждого кулака по 50 пудов пшеницы и завтра же заставить их свезти ее в город.

— Да это им раз плюнуть, — усмехнувшись, сказал Мальцев. — Уж если брать, так брать, чтобы было из-за чего связываться. — И он предложил обложить всех по двести пудов, а с Сумкина взять четыреста, но Харин с этим предложением не согласился.

— Пока хватит, — как-то неопределенно заявил он, — а потом посмотрим.

На следующий день обоз в двадцать подвод был отправлен под охраной продотрядников в город. Но через три дня Харин снова вернулся в Гавриловку. В этот же день он вызвал в Совет всех кулаков и предложил им добровольно сдать еще по двести пудов хлеба.

Выслушав предложение продотрядника, Егор Матвеевич с ехидной улыбочкой подошел поближе к столу и, показывая на односельчан, развязно заявил:

— Не знаю, как у остальных, а у меня был хлебец-то, да теперь весь вышел. И то опять надо сказать: с одного вола семь шкур не дерут. Надо бы, дорогие товарищи, и к другим в амбары заглянуть. Нужен советской власти хлеб, нужен, кто будет спорить? Поэтому-то, товарищ Мальцев, и непонятно ваше укрывательство от городских товарищей тех, у кого большие излишки хлеба есть. Вот ты на меня все пальцем тычешь, а у меня и сеять нечем. Выходит, что ты за Советскую власть вроде, а дело с хлебом нарошно впустую ведешь.

Мальцев рванулся было со стула, но сдержался, сказал спокойно:

— А где у тебя хлеб, который мы видели при конфискации мельницы? Его ведь не меньше двух тысяч пудов было. Думаешь, мы забыли?

— Эва! Хватил! А чем я тебе за прошлый год налоги платил? Ты на меня столько навалил их, пришлось весь хлеб продать.

— Врешь! Хлеба ты не продавал.

— Иди поищи, тогда увидишь сам, продавал или нет.

— Не беспокойся, — когда потребуется, поищем и заставим все излишки сдать.

— Излишки, — рассмеялся Сумкин, — жрать нечего, а он излишки. Иди, иди, ищи.

Вслед за Егором Матвеевичем и остальные кулаки, как один, заявили, что не только излишков, но даже для семян зерна у них нет. И сразу все загалдели, настаивая, чтобы хлеб взяли у тех, у кого он есть, кого Мальцев скрывает. С их слов Харин записал тридцать два таких хозяйства.

Обыск, произведенный у кулаков продотрядниками, ничего не дал. У них оказалась только мука, а зерна почти не было. Излишнюю муку Харин приказал забрать, но ее набралось всего несколько десятков пудов.

К вечеру собрался актив. Харин заявил, что по расчетам начальника продотряда в Гавриловке нужно взять еще не менее двух тысяч пудов хлеба и предложил взять этот хлеб у тридцати двух хозяйств, на которые указали ему люди, сдавшие излишки.

Начались прения. Первым взял слово Мальцев.

— Нечего сказать, дожили. За середняков взялись, да еще за таких, как Ашуркин Иван. Не знаю-, как мы у них хлеб будем продразверсткой брать. Что они скажут тогда о Советской власти? Грабителями нас сочтут. Я предлагаю нажать на кулаков, арестовать их, заставить указать, куда хлеб спрятали. Есть у них хлеб. Это я знаю.

Чтобы не брать у середняков хлеб с Мальцевым согласились все, но на счет ареста кулаков промолчали, предлагая, еще раз провести тщательный обыск. Высказал свое мнение и Редькин.

Прежде чем начать говорить, он торопливо расчесал пальцами косматые волосы, подергал веснушчатым носом и сказал:

— Надо, товарищи, вдарить и тех и этих. На всю коммунию, да ежели городских сюда прибавить, две тыщи пудов не шибко богато. Что тут больно калякать? Мишка Редькин за социализму всегда горой. Это ведь я самолично Егора Матвеевича крестовик под медики Тоське-лекарке отдал. А хлеб что? Это дело вполне нажитое. Отдать и баста. Пусть по Гавриловке равняется вся прочая беднота. Протарьят мы, вот что. А ежели что касается контры разной… царской гидры… и тому подобное, али мировой Антанты, экс… экс… — Михаил сморщился, покрутил головой, стараясь припомнить замысловатое слово, но оно, как на грех, не приходило ему в голову. От досады он постукал себя пальцем по лбу и, махнув рукой, выругался, — забыл, язви ее в душу, на уме вертится, холера, а выговорить не могу…

Воспользовавшись заминкой, Мальцев предложил прекратить совещание и пойти искать спрятанный кулаками хлеб.

Но поиски проводились вяло. Осматривали пустые амбары, заглядывали в подполья, в дровяники, там ничего не было. Только Мальцев с Редькиным обнаружили на общественном гумне под соломой четыре воза неизвестно чьей пшеницы, перемешанной с рожью.

Утром Харин решил начать разговоры о сдаче излишков хлеба с середняками.

Мальцев послал телеграмму с протестом на действия продотрядников в уезд. Харина и Мальцева вызвали для переговоров к прямому проводу. Говорил заместитель председателя исполкома Звякин, закоренелый эсер. Слушая разговор, Мальцев понял, что Харин тоже эсер. После доклада Харина Звякин рассердился и предложил не церемониться, а доставать хлеб самыми энергичными способами. Напоследок он добавил, что тяжесть продразверстки нужно раскладывать равномерно на всех, у кого есть излишки хлеба.

Целые сутки спорил Харин с середняками. Но те сдавать хлеб по продразверстке категорически отказывались. На второй день продотрядники приступили к принудительному изъятию.

В это безмятежное весеннее утро маленький, худенький одноглазый мужик Иван Ашуркин, затесывая березовые колья, вел разговор с лежащим на завалинке косматым псом Ардашкой.

— Лежишь, лентяй, — укоризненно качнув головой, говорил Иван, отставляя в угол двора затесанный с трех сторон кол, — позавтракал, обеда ждешь теперь. Нет, чтобы делом заняться. В лес бы сбегал, что ли? Зайца догнав бы, — и, поплевав в руки, продолжал:

— Да где тебе лодырю, за зайцами гоняться. Привык на чужом горбу ехать.

Ардашка поерзал мордой по доске, похлопал хвостом по непросохшей еще земле и, как бы извиняясь за свое безделье, тихонько взвизгнул.

Иван рассмеялся.

— Стыдно все-таки тебе, значит. Скулишь, сукин сын.

А вон есть ведь и такие, ком, у чужое все равно, что свое, хотя оно и горбом нажито. Вот, брат Ардашка, какие дела-то. Смекай…

В это время к воротам подъехали на двух подводах продотрядники. Спрыгнув с телеги, Харин открыл калитку и, увидев Ивана, громко поздоровался:

— Доброе утро, хозяин!

— Доброе, если не обманываешь, — насторожился Иван.

— Мы к тебе в гости, товарищ Ашуркин, за хлебцем приехали, давай открывай ворота.

Иван воткнул топор в чурбак, стряхнул с солдатских сапог щепки и, покосившись на продотрядника, взявшегося за засов, чтобы открыть большие ворота, недружелюбно ответил:

— Чума бы на таких гостей, чтобы вам всем передохнуть, и, обращаясь к Мальцеву и понятым, добавил:

— Эх вы, властители. Чем только думаете, не знай… Ну откуда у меня хлеб? Забыли, что ли, что семена-то для посева я у Сумкина занял. Не ладное вы задумали, не ладное…