— Не очень умно придумано. Белые рядом. Лучше бы двигались вперед. Здесь сидеть опасно, — и, показывая в окно, добавил:

— Того гляди нагрянут. Каждое утро за дровами приезжают.

— Много? — спросил Алексей.

— Нет, человека четыре, иногда пять.

— В избу заходят?

— Всякое бывает, когда заходят, а когда и нет…

— Ну пятеро не страшно. Справимся, — сказал Алексей, снимая полушубок. — Где хуже, сказать сейчас трудно.

Давайте будем пока чай кипятить. Иди, Михаил, за водой.

Через несколько минут под треногой затрещал костер.

В избе стало веселее. За неимением чайника на треногу поставили ведро.

Сторож сидел на лавке и угрюмо смотрел в окно, казалось, что он забыл о прибывших и думал о чем-то совершенно другом.

Алексей сел около стола, рядом с ним поместился Мальцев. Пронин и Пустовалов разбирали провизию, Редькин возился у огня.

Как ни странно, но Алексей до сих пор еще не решился заговорить с Мальцевым о Машутке. Последние дни он особенно страдал и почти не переставая думал о ней. Пустовалов передал ему содержание Машуткиного письма, рассказал о необыкновенной встрече ее с отцом. Но ни отец Машутки, ни Пустовалов не могли понять, почему она пошла в белую армию. И никто из них не мог объяснить, что значат в конце концов ее путаные слова о мести красным.

Сейчас, когда все неотложное было позади, Алексей, пытливо вглядываясь в задумчивое похудевшее лицо Мальцева, осторожно подбирая слова, спросил:

— Не пойму я, Никита Сергеевич, что все-таки заставило Машу пойти к белым? На авантюристку она не похожа, и голова у нее на плечах вроде не плохая, сама могла рассудить, что к чему, а вот, поди ты, какая глупость…

Мальцев посмотрел на Алексея.

— А откуда ты ее знаешь?

Алексей рассказал о знакомстве с Машуткой у Пустоваловых и тут же добавил, что она ему очень понравилась своей простотой и душевностью.

И тогда Мальцев не выдержал:

— Обманули ее! Обманули, подлецы!

— Кто же мог это сделать? — сдерживая волнение, спросил Алексей.

Мальцев, тяжело вздохнув, долго молчал.

— Ее обманули. Маша на такое подлое дело ни за что бы не решилась. — Он с тоской посмотрел на Алексея и глухо добавил: — Повидать бы ее, да ведь разве потом, когда кончим дело. — И вдруг сердито: — За такое и по затылку ей надавать не грех.

— А почему, Никита Сергеевич, вы думаете, что ее обманули? — спросил Алексей, хотя понимал, что разговор об этом бередил рану Мальцева. Но ведь и ему, Алексею, было нелегко.

Выслушав Карпова, Мальцев поднял голову, медленно покачал ею и глухо заговорил:

— Иначе не может быть. Я знаю свою дочь. Она еще молода и доверчива. И мне кажется, что… — Он помолчал, как-то сбоку покосился на Алексея и сказал почти шепотом: — Меня ведь красные арестовали. На этом и обманули.

Иначе не может быть. Поверила, не разобралась. Кругом волки. У меня там немало врагов осталось, вот они и воспользовались. Не надолго это. Разберется, поймет. Не может она им служить, не может!

Мальцев схватился обеими руками за голову и так горестно посмотрел на Алексея, что тот понял: дальше говорить об этом не следует, эти разговоры ничего, кроме мук и сомнений, не принесут.

Мысли Алексея оборвал голос Редькина.

— Готово, друзья! Давай на стол собирать будем, — закричал он, стаскивая с треноги ведро. — С утра да с морозца горяченькой водички выпить совсем не плохо. Не зря башкиры говорят: «чай не пьешь — какая сила будет». Только вот чая-то у нас тово… Нет… Ну да ладно, от этого революция не пострадает.

Пронин с Пустоваловым поставили на стол жестяные кружки, положили по ломтику хлеба на каждого. Пригласили хозяина, но он отказался.

— Чего мне вас объедать, я сыт. Поберегите припасы для себя, они вам еще, ох, как сгодятся. — Потом он сходил в сени и, возвратившись, положил на стол большой кусок вареной и замороженной козлятины. — Вот ешьте, да не думайте, что последнее, у меня мясо всегда есть, в лесу живу.

— Спасибо, старина, — обрадовавшись гостеприимству хозяина, — ответил Алексей. — Но ты и сам садись с нами.

— Нет, благодарствую. Ешьте на здоровье, а я лучше в окно погляжу.

Алексей понял, что старик беспокоится, как бы не нагрянули белогвардейцы. Помолчав, он сказал:

— Ты не сердись, отец. Мы понимаем, что если белые узнают про нас, то тебе не поздоровится. Но у нас не было другого выхода.

Старик долго не отвечал, потом, как видно, решившись, заговорил:

— Не думайте, что не понимаю, что к чему. У меня в красных два сына. С беляками мне в мире все равно не жить. Они думают: мы не видим, что в руках-то у них та же нагайка, что и при царе. Да народ-то теперь не тот, чтобы изголяться над собой разрешил. Хватит уж, натерпелись.

— Но пока не видно, чтобы народ у вас на дыбы встал, — заметил Алексей.

— Это как смотреть будешь. Вот у нас вчера в селе сходка была, дракой кончилась. Список зачитывали добровольцев. Семьдесят человек решило начальство записать. Тут же грозить начали. Дескать, если не пойдете, силой погоним. Ну наши вопрос поставили: хотим послушать, что сами добровольцы скажут. Оказалось, больше половины не записывались и пойти не хотят. «Если, говорят, мобилизация, насильно, тогда другое дело, а добровольно сами идите». Ну и пошло, и пошло. Председатель ругаться стал: «Такие-сякие, не мазаные, это вы, — говорит, — мобилизацию хотите, чтобы к красным перебежать», — и давай читать телеграмму, а в ней просьба карателей прислать. «Если, — кричит, — не запишетесь, сегодня же пошлю ее в город. А завтра ждите гостей. Но, — говорит, — знайте, придется вам плакать красными слезами. Кнут-то в добровольцы все равно загонит». Тут кто-то из наших возьми да камнем в его и запусти, да так ловко, сукин сын, что его со стола как ветром сдунуло. — Старик рассмеялся и добавил:

— Ихних человек десять драться набросились, да их скоро уняли. Одного, кажется, совсем уходили. На этом сходку и кончили. А к вечеру… — Старик запнулся и показал на окно:

— Вот принесла нелегкая. Раз… два… пять человек. Сам Кумря с ними. Главная сволочь…

Из леса прямо к дровам подъезжали пятеро саней. Около поленницы с передних саней соскочил, одетый в новенький дубленый полушубок, в черные валенки и шапку-ушанку, здоровенный прапорщик. Дождавшись, когда солдаты начнут накладывать дрова, он, поправляя на поясе револьвер, сдвинул набекрень ушанку и, еще раз что-то крикнув солдатам, вразвалку пошел к избе.

Алексей вопросительно посмотрел на товарищей.

Первым на немой вопрос командира ответил Мальцев:

— Взять без шума.

Алексей показал на заднюю стену.

— Вставайте там. Как только войдет, отрезайте дорогу от двери. А тебя, — сказал он, обращаясь к хозяину, — придется связать, ложись на скамейку, — и тут же быстро связал ему руки и ноги. Потом зашел за печь и присел около шестка.

Рванув дверь, белогвардеец, не обметая с валенок снега, вошел в избу.

— Здорово, хозяин! Как… — увидев связанного сторожа, Кумря осекся. Почувствовав неладное, он быстро повернулся к двери, но оттуда смотрело два дула револьвера. Растерявшись, Кумря бросился за печь, из-за шестка поднялся Алексей.

Прапорщик не сопротивлялся, его обезоружили, связали руки, усадили на лавку, стали спрашивать, и он все рассказал.

Ближайшая часть белых стояла в десяти верстах. По направлению к тылу белых близко не было.

Когда солдаты закончили накладывать дрова и вывели лошадей на дорогу, Кумрю отпустили. Он дал слово, что никому ничего не скажет, Алексей не верил Кумре, но убивать его не мог. Такой исход дела грозил хозяину неминуемым расстрелом.

Поблагодарив хозяина, красноармейцы, не дожидаясь вечера двинулись вперед, а через три часа в сторожку прискакал белогвардейский отряд в два десятка человек. Хозяин все еще был связан, поэтому и не мог знать, в какую сторону ушли красные.

Бросившись в погоню, командир белогвардейского отряда твердо рассчитывал в течение ночи настичь идущих в тыл красноармейцев.