Задолго до смерти имела она печальное право сказать о себе: «Уроки жизни затвердила я наизусть» – безотрадные уроки опыта; «я в душе свершила панихиду по себе, равно как и по ней», – говорит у нее женщина о себе и о другой, при этом смерть еще не всегда является полным успокоением – бывает и так, что неотразимая мирская суета стучится дерзостно и в доску гробовую»… Но было бы ошибкой думать, что элегический колорит делает поэзию Каролины Павловой унылой и подавляющей. Нет, ее печаль светла, в сердце у нее много любви; отжив свою жизнь, она благословляет чужую, без зависти и гнева: у нее нет сил больше идти, она отстала, и ей отрадно, что другой путник подошел к ней с заботливостью брата, – но пусть он идет дальше, продолжает свой путь: он страждущей дал все, что мог, – пусть же не смущается тем, что кто-то отстал в степи, что слышен «звук слабеющего зова»; и так растрогивающе просит бедная, одинокая путница:

Сама она прочитала уже книгу жизни всю, до конца, до грустного эпилога; но она любуется на тех, кто жадно и доверчиво приникает лишь к первым страницам этой же интригующей книги: «Люблю я вас, младые девы… еще неведующей Евы люблю таинственные сны». Ева-поэтесса, за немых и неведующих Ев сказавшая прекрасное слово, Каролина Павлова двумя томами своих сочинений входит в семью русских писателей. Большей частью своей поэтической практики она осуществила собственное теоретическое убеждение, что стих – «это красивый пояс, стягивающий мысль и придающий стройность».

Красивы и стройны ее стихи, ее мысли и чувства, остроумны и часто задушевны ее слова, образны ее поэтические речи, – и в самой старомодности своей хранит она живую и желанную оригинальность.

<…> Песни Кольцова в нашей поэзии едва ли не самое полное, стройное, доныне еще мало оцененное выражение земледельческого быта русского крестьянина. Мы здесь имеем дело не с человеком, только любящим народ, т. е. сходящим к нему, а вышедшим из него, не порвавшим с ним глубокой сердечной связи: можно сказать, что устами Кольцова говорит сам тысячелетия безмолвствовавший русский народ. Певцы, нисходившие к нему, говорили, что он несчастен.

У Кольцова есть крик негодования, беспредельная жажда свободы, даже – если хотите – возмущенный крик ярости и боли, но беспомощных стонов и этого жалобного плача, которым полны вышеприведенные анапесты интеллигентного поэта, у Кольцова нет. Конечно, никакие стоны интеллигентных певцов не могут выразить той глубины затаенного, высокомерного и молчаливого страдания, которое он носит в душе своей. Эта скорбь, скорбь народа – воистину ничем не меньше нашей мировой скорби, байроновской «тьмы».

И все же он не стонет. Он не хочет жалости, он только жаждет воли.

Кольцов не старался знать, что он значит, – и он был прав. Не поэта это дело определять свое значение для литературы и для общественной жизни. Его дело – творить свободно, как подсказывает ему его непосредственное чувство, а критика пусть уже судит, что он значит.

Значение А. В. Кольцова для литературы было исчерпывающе определено еще Белинским. В известном своем критическом предисловии к посмертному изданию стихотворений Кольцова (1846) Белинский отметил оригинальные черты его творчества, указал его беспомощность в подражании современным ему поэтам и характеризовал его как лирика по преимуществу, удивительно чутко схватившего строй народной поэзии и возведшего его в своем творчестве на художественную высоту.

Да, Кольцов лирик по преимуществу. Можно даже сказать – чистокровный лирик, ибо его нелирические стихотворения в большинстве слабы и технически, и по художественному содержанию. И лирика его интимная, задушевная, мягкая и грустная по настроению, проникнутая любовью к природе и такой же тихой, нежной любовью к женщине. Безотрадно-тяжелая обстановка жизни не озлобила его сердце, даже не внесла в него горечи и иронии. Эти элементы редко проскальзывают в поэзии Кольцова и носят наносный характер. Месть, убийство соперника, кровь и кинжал всего два-три раза фигурируют в его стихах, да и то сразу чувствуется их фальшь. «И зачем это, милый Алексей Васильевич?» – хочется спросить злосчастного прасола. Но если с литературной стороны поэзия Кольцова достойно оценена была еще с полвека назад, то с общественной стороны она еще не выяснена в достаточной мере. Белинский считал Кольцова выразителем души русского поселянина. «Кольцов, – писал он, – знал и любил крестьянский быт так, как он есть на самом деле, не украшая и не поэтизируя его… и потому в его песни смело вошли и лапти, и рваные кафтаны, и всклокоченные бороды, и старые онучи – вся эта грязь превратилась у него в чистое золото поэзии. Любовь играет в его песнях большую, но далеко не исключительную роль: нет, в них вошли и другие, может быть, еще более общие элементы, из которых слагается русский простонародный быт. Мотив многих его песен составляет то нужда и бедность, то борьба из-за копейки, то прожитое счастье, то жалоба на судьбу-мачеху». Это мнение – другое в то время едва ли можно было бы себе составить – нуждается в наши дни в значительных поправках. Бесспорно, что основой крестьянских песен Кольцова было реальное наблюдение, а не сентиментальная риторика, бесспорно и то, что «грязь» он сумел претворить в «золото» поэзии. Но далеко не прав был Белинский, когда преувеличивал образы нищеты в поэзии Кольцова.

Прежде всего в поэзии Кольцова совершенно отсутствует горе и нужда трудящегося и бьющегося крестьянства. Из томика почти в сто пятьдесят стихотворений едва несколько говорят вообще о горе, нужде, онучах и т. п. И какие? «Раздумье селянина» жалуется на тягость одинокой жизни молодца, у которого нет молодой жены, друга верного, золотой казны, угла теплого, бороны-сохи, коня-пахаря. «Горькая доля» опять-таки оплакивает судьбу молодца, который «без любви, без счастья по миру скитается». Лихач Кудрявич, прокутивший все свое добро, говорит про себя:

В «Тоске по полю» говорится, что «тяжело жить дома с бедностью, даром хлеб сбирать под окнами»; но и здесь нужда наступила после того, «как крылья быстрые судьба злая мне подрезала». «Судьба-мачеха» фигурирует в стихотворении «Дума сокола» с явно личным мотивом.

В «Доле бедняка» опять слышится жалоба одинокого молодца, едящего «горек хлеб» у «чужих людей». Даже знаменитый «мужичок», который спит без просыпу, повинен только леностью, ибо у него «в полях, сиротою, хлеб не скошен стоит».

Где ж тут хоть намеки на то безысходное горе народное, которое лет двадцать спустя ворвалось могучим стоном в русскую поэзию, заполонив ее на долгие годы? Нет, тихая, идиллическая поэзия Кольцова не замечала действительно бедного, недоедающего, тянущего тяжелую лямку крестьянства. Не поразительно ли уже одно то, что у него, сталкивавшегося всю жизнь с деревней, нет и намека на ужас его времени – крепостное право, волновавшее умы «господ» со времени Радищева?