В час томительного бденья,

В ночь бессонного страданья

За тебя мои моленья,

О тебе мои страданья!

Все твои сияют очи

Мне таинственным приветом,

Если звезды зимней ночи

Светят в окна ярким светом.

Тесно связанный с тобою,

Возникает мир бывалый,

Вновь таинственной мечтою

Он звучит душе видений

Призван к жизни странной властью:

Неотвязчивые тени

С неотвязчивою страстью!

Пред душевными очами

Вновь развернут свиток длинный…

Вот с веселыми жильцами

Старый дом в глуши пустынной,

Вот опять большая зала

Пред моим воспоминаньем,

Облитая, как бывало,

Бледных сумерек мерцаньем;

И старик, на спинку кресел

Головой склонясь седою,

О бывалом, тих и весел,

Говорит опять со мною;

Скорой смерти приближенье

Он встречает беззаботно.

От него и поученье

Принимаешь так охотно!

И, у ног его склоняся,

Вся полна мечты случайной,

Ты впервые отдалася

Грез волшебных силе тайной,

Бледных сумерек мерцанью

Простодушно доверяясь,

Подчинилась обаянью,

Не лукавя, не пугаясь,

Ты мне долго смотришь в очи,

Смотришь кротко и приветно,

Позабыв, что лунной ночи

Свет подкрался незаметно,

Что в подобные мгновенья

Ясно все без разговора,

Что таится преступленье

Здесь в одном обмене взора.

О ребенок! ты не знала,

Что одним приветным взглядом

Ты навеки отравляла

Жизнь чужую сладким ядом.

Так меня воспоминанья

В ночь бессонную терзают,

И тебя мои стенанья

Снова тщетно призывают,

И тебя, мой ангел света,

Озарить молю я снова

Грустный путь лучом привета,

Звуком ласкового слова…

Но мольбы и стоны тщетны:

С неба синего сверкая,

Звезды хладно-безответны,

Безответна ночь глухая.

Только сердце страшно ноет,

Вызывая к жизни тени,

Да собака дико воет,

Чуя близость привидений.

Благословение да будет над тобою,

Хранительный покров святых небесных сил,

Останься навсегда той чистою звездою,

Которой луч мне мрак душевный осветил.

А я сознал уже правдивость приговора,

Произнесенного карающей судьбой

Над бурной жизнию, не чуждою укора, —

Под правосудный меч склонился головой.

Разумен строгий суд, и вопли бесполезны,

Я стар, как грех, а ты, как радость, молода,

Я долго проходил все развращенья бездны,

А ты еще светла, и жизнь твоя чиста.

Суд рока праведный душа предузнавала,

Недаром встреч с тобой боялся я искать:

Я должен был бежать, бежать еще сначала,

Привычке вырасти болезненной не дать.

Но я любил тебя… Твоею чистотою

Из праха поднятый, с тобой был чист и свят,

Как только может быть с любимою сестрою

К бесстрастной нежности привыкший с детства брат.

Когда наедине со мною ты молчала,

Поняв глубокою, хоть детскою душой,

Какая страсть меня безумная терзала,

Я речь спокойную умел вести с тобой.

Душа твоя была мне вверенной святыней,

Благоговейно я хранить ее умел…

Другому вверено хранить ее отныне,

Благословен ему назначенный удел.

Благословение да будет над тобою,

Хранительный покров святых небесных сил,

Останься лишь всегда той чистою звездою,

Которой краткий свет мне душу озарил!

О, если правда то, что помыслов заветных

Возможен и вдали обмен с душой родной…

Скажи: ты слышала ль моих призывов тщетных

Безумный стон в ночи глухой?

Скажи: ты знала ли, какою скорбью лютой

Терзается душа разбитая моя,

Ты слышала ль во сне иль наяву минутой,

Как проклинал и плакал я?

Ты слышала ль порой рыданья, и упреки,

И зов по имени, далекий ангел мой?

И между строк для всех порой читала ль строки,

Незримо полные тобой?

И поняла ли ты, что жар и сила речи,

Что всякий в тех строках заветнейший порыв

И правда смелая – все нашей краткой встречи

Неумолкающий отзыв?

Скажи: ты слышала ль? Скажи: ты поняла ли?

Скажи – чтоб в жизнь души я верить мог вполне

И знал, что светишь ты из-за туманной дали

Звездой таинственною мне!

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади,

Заунывно гудит-поет колокол.

Для чего созывает он Новгород?

Не меняют ли снова посадника?

Не волнуется ль Чудь непокорная?

Не вломились ли шведы иль рыцари?

Да не время ли кликнуть охотников

Взять неволей иль волей с Югории

Серебро и меха драгоценные?

Не пришли ли товары ганзейские,

Али снова послы сановитые

От великого князя Московского

За обильною данью приехали?

Нет! Уныло гудит-поет колокол…

Поет тризну свободе печальную,

Поет песню с отчизной прощальную…

«Ты прости, родимый Новгород!

Не сзывать тебя на вече мне,

Не гудеть уже мне по-прежнему:

Кто на Бога? Кто на Новгород?

Вы простите, храмы Божии,

Терема мои дубовые!

Я пою для вас в последний раз,

Издаю для вас прощальный звон.

Налети ты, буря грозная,

Вырви ты язык чугунный мой,

Ты разбей края мне медные,

Чтоб не петь в Москве, далекой мне,

Про мое ли горе горькое,

Про мою ли участь слезную,

Чтоб не тешить песнью грустною

Мне царя Ивана в тереме.

Ты прости, мой брат названый, буйный Волхов мой, прости!

Без меня ты празднуй радость, без меня ты и грусти.

Пролетело это время… не вернуть его уж нам,

Как и радость, да и горе мы делили пополам!

Как не раз печальный звон мой ты волнами заглушал,

Как раз и ты под гул мой, буйный Волхов мой, плясал.

Помню я, как под ладьями Ярослава ты шумел,

Как напутную молитву я волнам твоим гудел.

Помню я, как Боголюбский побежал от наших стен,

Как гремели мы с тобою: «Смерть вам, суздальцы, иль плен!»

Помню я: ты на Ижору Александра провожал;

Я моим хвалебным звоном победителя встречал.

Я гремел, бывало, звучный, – собирались молодцы,

И дрожали за товары иноземные купцы,

Немцы рижские бледнели, и, заслышавши меня,

Погонял литовец дикий быстроногого коня.

А я город, а я вольный звучным голосом зову

То на немцев, то на шведов, то на Чудь, то на Литву!

Да прошла пора святая: наступило время бед!

Если б мог – я б растопился в реки медных слез, да нет!

Я не ты, мой буйный Волхов! Я не плачу, – я пою!

Променяет ли кто слезы и на песню – на мою?

Слушай… нынче, старый друг мой, по тебе я поплыву,

Царь Иван меня отвозит во враждебную Москву.

Собери скорей все волны, все валуны, все струи —

Разнеси в осколки, в щепки ты московские ладьи,

А меня на дне песчаном синих вод твоих сокрой

И звони в меня почаще серебристою волной:

Может быть, из вод глубоких вдруг услыша голос мой,

И за вольность и за вече встанет город наш родной».

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади,

Заунывно гудит-поет колокол;

Волхов плещет, и бьется, и пенится

О ладьи москвитян острогрудые,

А на чистой лазури, в поднебесье,

Главы храмов святых, белокаменных

Золотистыми слезками светятся.