* * * Где только крик какой раздастся иль стенанье — Не все ли то равно: родной или чужой — Туда влечет меня неясное призванье Быть утешителем, товарищем, слугой! Там ищут помощи, там нужно утешенье, На пиршестве тоски, на шабаше скорбей, Там страждет человек, один во всем творенье, Кружась сознательно в волнении зыбей! Он делает круги в струях водоворота, Бессильный выбраться из бездны роковой, Без права на столбняк, на глупость идиота И без виновности своей или чужой! Ему дан ум на то, чтоб понимать крушенье, Чтоб обобщать умом печали всех людей И чтоб иметь свое, особенное мненье При виде гибели, чужой или своей! * * * Да, трудно избежать для множества людей Влиянья творчеством отмеченных идей, Влиянья Рудиных, Раскольниковых, Чацких, Обломовых! Гнетут!.. Не тот же ль гнет цепей, Но только умственных, совсем не тяжких, братских… Художник выкроил из жизни силуэт; Он, собственно, ничто, его в природе нет! Но слабый человек, без долгих размышлений, Берет готовыми итоги чуждых мнений, А мнениям своим нет места прорасти, — Как паутиною все затканы пути Простых, не ломаных, здоровых заключений, И над умом его – что день, то гуще тьма Созданий мощного, не своего ума… * * * Будто месяц с шатра голубого, Ты мне в душу глядишь, как в ручей… Он струится, журча бестолково В чистом золоте горних лучей. Искры блещут, что риза живая… Как был темен и мрачен родник — Как зажегся ручей, отражая Твой живой, твой трепещущий лик!.. Кариатиды Между окон высокого дома, С выраженьем тоски и обиды, Стерегут парчевые хоромы Ожерельем кругом карьятиды. Напряглись их могучие руки, К ним на плечи оперлись колонны; В лицах их – выражение муки, В грудях их – поглощенные стоны. Но не гнутся те крепкие груди, Карьятиды позор свой выносят; И – людьми сотворенные люди — Никого ни о чем не попросят… Идут годы – тяжелые годы, Та же тяжесть им давит на плечи; Но не шлют они дерзкие речи И не вторят речам непогоды. Пропечет ли жар солнца их кости, Проберет ли их осень ветрами, Иль мороз назовется к ним в гости И посыплет их плечи снегами, Одинаково твердо и смело Карьятиды позор свой выносят И – вступиться за правое дело Никого никогда не попросят… * * * Я видел Рим, Париж и Лондон, Везувий мне в глаза дымил, Я вдоль по тундре Безземельной, Везом оленями, скользил. Я слышал много водопадов Различных сил и вышины, Рев медных труб в калмыцкой степи, В Байдарах – тихий звук зурны. Я посетил в лесах Урала Потемки страшных рудников, Бродил вдоль щелей и провалов По льдам швейцарских ледников. Я резал трупы с анатомом, В науках много знал светил, Я испытал в морях крушенье, Я дни в вертепах проводил… Я говорил порой с царями, Глубоко падал и вставал, Я Богу пламенно молился, Я Бога страстно отрицал; Я знал нужду, я знал довольство, — Любил, страдал, взрастил семью И – не скажу, чтобы без страха, — Порой встречал и смерть свою. Я видел варварские казни, Я видел ужасы труда: Я никого не ненавидел, Но презирал – почти всегда. И вот теперь, на склоне жизни, Могу порой совет подать: Как меньше пользоваться счастьем, Чтоб легче и быстрей страдать. Здесь из бревенчатого сруба, В песках и соснах «Уголка», Где мирно так шумит Нарова, Задача честным быть легка. Ничто, ничто мне не указка, — Я не ношу вериг земли… С моих высоких кругозоров Все принижается вдали… * * * Вот новый год нам святцы принесли. Повсюду празднуют минуту наступленья, Молебны служат, будто бы ушли От зла, печали, мора, потопленья! И в будущем году помолятся опять, И будет новый год им новою обидой… Что, если бы встречать Иначе: панихидой? * * * Здесь все мое! – Высь небосклона, И солнца лик, и глубь земли, Призыв молитвенного звона И эти в море корабли; Мои – все села над равниной, Стога, возникшие окрест, Река с болтливою стремниной И все былое этих мест… Здесь для меня живут и ходят… Мне – свежесть волн, мне – жар огня, Туманы даже, те, что бродят,— И те мои и для меня! И в этом чудном обладанье, Как инок, на исходе дней, Пишу последнее сказанье, Еще одно, других ясней! Пускай живое песнопенье В родной мне русский мир идет, Где можно – даст успокоенье И никогда, ни в чем не лжет. |
