Обезьяна На небе луна, и кругла и светла, А звезды – ряды хороводов, А черные тучи сложились в тела Больших допотопных уродов. Одеты поля серебристой росой… Под белым покровом тумана Вон дроги несутся дорогой большой,— На гробе сидит обезьяна. «Эй! Кто ты, – что думаешь ночь запылить, Коней своих в пену вогнала?» «Я глупость людскую везу хоронить, Несусь, чтоб заря не застала!» «Но как же, скажи мне, так гроб этот мал! Не вся же тут глупость людская? И кто ж хоронить обезьяну послал, Обрядный закон нарушая?» «Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь: Я родом великая личность: У вас философией в мире зовусь, Порою же просто практичность; Я некогда в Канте и Фихте жила, В отце Шопенгауэре ныла, И Германа Гартмана я родила И этим весь свет удивила. И все эти люди, один по другом, Все глупость людей хоронили И думали: будто со мною вдвоем Ума – что песку навозили. Ты, чай, не профессор, не из мудрецов, Сдаешься не хитрым, и только: Хороним мы глупости много веков, А ум не подрос ни насколько! И вот почему: чуть начнешь зарывать, Как гроб уж успел провалиться — И глупости здешней возможно опять В Америке, что ли, явиться. Что ночью схоронят – то выскочит днем; Тот бросит – а этот находит… Но ясно – чем царство пространнее, – в нем Тем более глупостей бродит…» «Ах ты, обезьяна! Постой, погоди! Проклятая ведьма – болтунья!..» Но дроги неслись далеко впереди В широком свету полнолунья… * * * В трубном звуке родные звучат голоса… Звуки склянок… Я вижу движенье… Ясно вижу родных; от окна полоса Света солнца дает освещенье… Мне легко, хорошо! Знать, в себя я пришел? Память действует; мысли так ясны; Боли нет; я взглянул и глазами обвел: Как все люди добры и прекрасны! О! как жить хорошо; о! как радостен свет И как дорого в людях вниманье… Умирать не хочу я так рано, о нет! Слышу: «Где же его завещанье?» Кто сказал? Я не знаю, но голос знаком! Ах, зачем это слово сказали? Я не умер еще, не разрушен мой дом, Доктора воскресить обещали! Да, да, да! – И опять надвигается тьма, Облик смерти ко мне приступает… Ум мой гаснет… но действуют клочья ума: Просветленье пред смертью бывает… Приди!
Дети спят. Замолкнул город шумный, И лежит кругом по саду мгла! О, теперь я счастлив, как безумный, Тело бодро и душа светла. Торопись, голубка! Ты теряешь Час за часом! Звезд не сосчитать! Демон сам с Тамарою, ты знаешь, В ночь такую думал добрым стать… Спит залив, каким-то духом скован, Ветра нет, в траве роса лежит; Полный месяц, словно очарован, Высоко и радостно дрожит. В хрустале полуночного света Сводом темным дремлет сад густой; Мысль легка, и сердце ждет ответа! Ты молчишь? Скажи мне, что с тобой? Мы прочтем с тобой о Паризине, Песней Гейне очаруем слух… Верь, клянусь, я твой навек отныне; Клятву дал я, и не дать мне двух. Не бледней! Послушай, ты теряешь Час за часом! Звезд не сосчитать! Демон сам с Тамарою, ты знаешь, В ночь такую думал добрым стать… * * * Я видел свое погребенье. Высокие свечи горели, Кадил непроспавшийся дьякон И хриплые певчие пели. В гробу на атласной подушке Лежал я, и гости съезжались, Отходную кончил священник, Со мною родные прощались. Жена в интересном безумье Мой сморщенный лоб целовала, И, крепом красиво прикрывшись, Кузену о чем-то шептала. Печальные сестры и братья (Как в нас непонятна природа!) Рыдали при радостной встрече С четвертою частью дохода. В раздумье, насупивши брови, Стояли мои кредиторы, И были и мутны и страшны Их дико блуждавшие взоры. За дверью молились лакеи, Прощаясь с потерянным местом, А в кухне объевшийся повар Возился с поднявшимся тестом. Пирог был удачен. Зарывши Мои безответные кости, Объелись на сытных поминках Родные, лакеи и гости. * * * Ночь. Темно. Глаза открыты И не видят, но глядят; Слышу, жаркие ланиты Тонким бархатом скользят. Мягкий волос, набегая, На лице моем лежит, Грудь, тревожная, нагая, У груди моей дрожит. Недошептанные речи, Замиранье жадных рук, Холодеющие плечи… И часов тяжелый стук. |
