– Не бойся, – я стою рядом, сжимаю его руку, – сейчас посмотрим, что у тебя в животе, и все.

– Не бойся, мальчик, – улыбается врач, – папа рядом будет.

Папа…

– Ты смелый такой, – подбадривает его врач.

Пашка недоверчиво смотрит на меня, я киваю, поддакиваю.

Врач делает УЗИ, я все это время держу Пашку за руку. Он внимательно следит за экраном, слушает, как врач что-то комментирует.

– В общем-то, ничего опасного, я передам результаты врачу, он вам все расскажет подробнее.

Пашка поднимается на ноги, я выбираю его салфеткой.

– Ну что, давай домой звонить будем? Там, наверное, мама с Верой с ума сходят, – натягиваю на него футболку.

– Будем, пап! Я расскажу Мам Аде, какой я смелый!

Вдруг произносит он.

"Пап..."

И все. Я в ауте. Я ПАПА.

Это не бред, не сон. Этот страх выбил из него все условности, и он позвал меня так, как зовет настоящий сын. Мой собственный гештальт, разбитый вдребезги, наконец, собирается.

И это его ПАП выходит так естественно, будто бы он меня зовет так давно.

Подхватываю его на руки и идем в палату.

ДЕВОЧКИ, КНИГА ПРАКТИЧЕСКИ ЗАВЕРШЕНА. ОСТАЛОСЬ СОВСЕМ НЕМНОГО. ДО 10 ДЕКАБРЯ ИСТОРИЯ БУДЕТ ЗАКОНЧЕНА

Мирон.

Я сижу у кровати Паши, измученного процедурами, снова задремал после завтрака. Держу телефон, собираясь позвонить Аде.

— А вот и мы, — дверь открывается, в проеме двери палаты появляется Ада.

В руках у неё автолюлька с маленьким сверточком.

Дыхание дыхание. Они не выдержали. Приехали.

Я на автомате поднимаюсь и иду к ней, сердце колотиться, как будто я мальчишка и увидел девочку, которая мне очень нравится. Пусть сейчас и бледную, но такую родную.

– Не надо было, Ада, – забираю у нее из рук тяжелую люльку, а свободной рукой обнимаю и целую в щеку.

Не отстраняется, но переводит взгляд на Веру.

— Я не вытерпела там одна. Вы тут, я больше накручиваю себя.

Паша, услышав голос, тут же открывает глаза и буквально кидается к ним. Обнимает МамАду, а потом нежно, как маленького птенца, гладит сестру по щечке.

И я… я тоже соскучился. Я не могу оторвать глаз от Ады. Хотелось бы обнять ее, не выпускать из своих рук никуда. Но еще рано. Терпеливо, маленькими шагами возврщать ее.

– Ты как, Паш? - Сразу к сыну.

– Все хорошо уже, мамАда. А меня водили смотреть животик через телевизор! И там так интересно было и не больно. Я даже не боялся! И мы с папой уже позавтракали полезной едой.

Ада на слове «папа» вскидывает на меня голову. Я пожимаю плечами. Улыбаюсь в ответ. А она мне.

В груди разливается тепло, которое стоит всех страданий.

— Врач скоро зайдет. Сама все расспросишь. Но в общем, я думаю, что скоро выпишут. Как ваша ночь прошла?

— Хорошо, — улыбается Ада тепло. – Паш, – отводит взгляд, – поможешь мне раздеть Веру? А то ей жарко.

Пашка с серьезным видом и очень аккуратно помогает развязать завязки шапочки Веры, потом помогает снять кофточку с неё. Он воркует с ней так трогательно… трогает ее пальчики. Он — наш старший. Он — наш якорь.

— Я видела сейчас Чернова тут, — говорит Ада, разворачивая Верин сверток. — Он к кому, ты не знаешь? В детском отделении…

Чернов. Наш бывший партнер, который ушёл с теми, кто работал со Светой. Наверное, тоже чей-то отец.

— Не знаю, давно с ним не общался, — отмахиваюсь, сейчас это не важно.

— Он ее так любит, — шепчу я Аде, когда она отходит сложить вещи Веры на стул.

— Да, я так боюсь, чтобы моего внимания им доставалось поровну. Это… сложно, лавировать.

– Ада, ты же с ним постоянно, поэтому столько любви и внимания и ему, и Вере отдаешь.

— Я порой не знаю как и что нужно сделать. Боюсь ошибиться.

— Ты все правильно делаешь, Ада, — касаюсь ее плеча, чувствую, как она замирает, но не отталкивает. Медленно опускаюсь к локтям. — Отпусти ситуацию, даже, если ошибешься, то всегда можно все исправить. Я также ничего не знаю, как и ты. Поэтому, можем учиться вместе.

– Памперсы и пеленать, кстати, – усмехается, – у тебя получалось лучше.

Разворачивается ко мне и смотрит в глаза. Только недавно начала в них смотреть дольше, чем пару секунд.

– Ну вот, – скольжу пальцами до ее кисти, переплетаю наши пальцы. – Беру на себя памперсы и переодевание, с тебя кормления. Так мы точно справимся, – улыбаюсь ей.

Наклоняю к ней голову и утыкаюсь лбом в ее лоб.Дышу её запахом, запахом дома.

– Знаю, что ты все еще сомневаешься во мне и мне, правда, сложно это говорить, но я… если не буду, то ты никогда не поверишь. – Я люблю тебя, — говорю уверенно и четко. – Люблю наших детей. Знаю, что из-за меня мы потеряли пять лет, но я обещаю, что ты не пожалеешь, если решишь, что у детей должна быть полная семья, с мамой и папой. Ада, прости меня…

В этот момент Паша, который, кажется, был полностью поглощен сестрой, поднимает голову.

— Вера, посмотри, как родители наши милуются…

Мы с Адой отстраняемся. Я улыбаюсь, она краснеет. Но в этом смущении нет прежней боли. Есть жизнь.

Я не люблю кладбища. Терпеть их не могу. Они всегда давят.

Не из-за мертвых, нет. А из-за тишины. Из-за всех этих камней с датами. Болью. Утратой. Горем.

Понятно, что где-то надо память зафиксировать, но я бы лучше бы фиксировался дома, на фотографии. Но выдыхаю, беру охапку белых роз и выхожу из машины. Беру Аду за руку и веду вглубь кладбища.

У всех на памятниках дата рождения и дата смерти, на нашем памятнике только одна дата.

Мне выпало комбо, я приезжаю сюда на день рождения и на день смерти одновременно.

Игнорировать это, делать вид, что забыл или занят проще всего.

Но я несу этот крест. Как напоминание о том, что случилось из-за меня.

Вспоминаю тот день и представляю, как могло бы все сложиться у нас, если бы тогда наш сын родился. И верю, что мы были бы вместе.

Ищу нужный ряд.

Подхожу к ограде. Внутри – та же четкая гранитная плита и двойная могила. С одной черно-белой фотографии, с которой на нас смотрит моя мама, с другой – сын.

Ада отпускает мою руку. Обнимает себя.

О чем думает она в этот момент, я не знаю. Кажется, нам обоим нужно сейчас побыть и наедине, и одновременно рядом.

Ставлю букет роз в вазу. Такие же свежие, как ее навсегда замершая красота.

Я медленно опускаюсь прямо в брюках на колени перед ними, несмотря на то, что земля сырая.

У меня спазмом сводит горло, каково Аде и не представляю.

С матери перевожу взгляд на малыша. Я попросил сделать мне его фотографию, чтобы каждый раз приходить и смотреть ему в глаза.

– Сын, – наклоняюсь ниже и ладонью смахиваю с гранита пыль и песок, – прости… что не защитил тебя и маму, что ошибся. Прости, что лишил тебя жизни…

По щеке стекает слеза. Но я даже не смахиваю ее.

Зачем? Тут только Ада, перед которой хочется быть, а не казаться.

– Прости, что не дал тебе увидеть мир, играть в футбол, бегать, смеяться, жить.

Закрываю глаза и запрокидываю голову к небу.

– Прости, что лишил тебя всего этого. Но знай, что мы про тебя помним. – Выдыхаю, шумно сглатываю горечь. – Теперь у тебя есть брат и сестричка.

За спиной Ада делает шаг ко мне, кладет руки мне на плечи.

– Перед тем, – шепчет, глотая слезы, когда я усыновила Пашу, мне снился наш сын…

Я отталкиваюсь от земли и поднимаюсь, разворачиваюсь к Аде.

– Он хотел, чтобы мы с тобой, Мирон, заботились о нем так, как о нашем сыне, – поджимает дрожащие губы, моргает веками за пеленой слез, – этот не родившийся малыш привел мне за руку Пашу, сказал, что это теперь мой сын, а у него другие родители. Он простил тебя. Нас…

Я протягиваю руку и обнимаю Аду, прижимаю к себе.

Мы стоим так не двигаясь. Ада не обвиняет больше и не осуждает. Мы будто снова проживает этот день, только теперь вместе. Несмотря ни на что.