Стук двери. Оборачиваюсь. Мирон вернулся с пробежки. Влажная футболка на груди, вспотевшие волосы. Стягивает кроссовки и идет мимо кухни.

– Вер, сделай мне коктейль.

Или все же на ЗОЖе?

Впихиваю в себя блины, запиваю кофе. Просто из уважения к Вере, что старалась.

– Ада, я хотела выходной на завтра взять, вы не против?

– Нет, конечно, может, Мирона предупреди.

– Хотела у тебя сначала спросить, все же ты тут хозяйка.

Да какая я хозяйка…

Мирон выходит к нам минут через десять, уже в своей идеальной рубашке, волосы чуть влажные после душа. Пахнет, как “майская роза”.

Садится напротив. Я стараюсь не смотреть на него, но его присутствие давит, как воздух перед грозой.

Вера дипломатично оставляет нас.

– Мы сейчас едем в детский дом, – потягивает протеиновый коктейль, – потом в школу приемных родителей. В пекарню поедешь позже.

Я замираю с вилкой в руке.

Детский дом. Паша.

– Зачем?

– Я хочу познакомится с ребенком. Все же как-никак, но это будет мой сын.

Он замирает. Я замираю. Смотрим друг другу в глаза.

Он же не думает, что это все всерьез и так можно что-то вернуть. Но вслух не говорю, не хочу даже мысль такую допускать.

Мы едем в детский дом, и я бездумно смотрю в окно, сон все еще ворочается в голове – мой погибший мальчик, ведущий Пашу ко мне, его слова: "Пускай он будет с вами". Это знак, что надо отпустить его?

Я сжимаю пальцы, чувствуя тяжесть кольца, которое снова надела перед выходом.

Мы заходим в детский дом, тетя Маша встречает нас в своем кабинете.

– Ада, – устало улыбается мне.

– Теть Маш, это Мирон, мой муж, мы хотим усыновить Пашу.

У нее округляются глаза. Она все про меня знает, но и все понимает. Вопросов глупых не задает.

– Конечно, но ты же знаешь, вы не единственная семья.

– Я знаю.

– А можно мне их контакты, я бы хотел поговорить с ними, – уверенно спрашивает Мирон.

– К сожалению, эту информацию нельзя раскрывать.

– Подскажите, может быть вам надо сделать где-то ремонт или купить новый инвентарь? У меня есть небольшой фонд, я мог бы выделить оттуда средства на такое благое дело, – спрашивает с непроницаемым лицом, как будто предлагает ей кофе выпить.

Она задумывается. Сомневается.

– Пару минут мне дайте, я попрошу, чтобы Пашу привели.

Отодвигает от себя Пашино дело в нашу сторону, поднимается и выходит из коридора.

Мирон берет папку и фотографирует контакты этих людей.

– Перешли мне, я тоже хочу с ними поговорить.

– Не надо, – кивает мне, – я сам.

А когда за телефоном, чтобы самой тогда снять, захлопывает папку.

– Слушай, я знаю, что надо делать, не лезь, хорошо?

Ненавижу.

Дверь приоткрывается, и с тетей Машей входит Паша, держа в руках плюшевого мишку.

Его большие испуганные карие глаза быстро находят меня, и он бросается в мою сторону. Я присаживаюсь на корточки и обнимаю его.

Прижимаю к себе его теплое тельце

"Мамочка", – шепот из сна и мое сердце тает, как воск. Паша должен быть с нами.

Я глажу его по голове, не в силах отпустить.

Мирон откашливается, напоминает о себе и встает, приседает рядом, смотрит на Пашу.

– Ну, привет, парень, – улыбается ему и протягивая руку. – Я Мирон.

Пашка смотрит на него, чуть хмурит брови, будто изучает. А потом тянет свою маленькую ручонку, как настоящий мужичок, и говорит:

– Паса. – Его "ш" мягкое, почти не слышно, и это так трогательно, что я не могу сдержать улыбку.

Они жмут руки. А у меня внутри все переворачивается. Я вижу что-то большее. Как будто мой потерянный сын из сна смотрит на нас и улыбается, благословляя.

Горло сжимается, слезы подступают, но я моргаю их прочь. Я не отдам его никому.

Паша и Мирон. Мой мальчик и человек, с которым я связана только штампом.

– Ада, а ты своему мужу все рассказала о здоровье ребенка?

– Я не успела, – оправдываюсь, хотя по правде, я хотела сказать позже.

– А что у него со здоровьем?

– У Паши проблемы с почками. После аварии он был в тяжелом состоянии. Потерял одну почку. С оставшейся… нужно наблюдение, лечение. Но это не угрожает жизни.

Я сглатываю ком в горле. Мой мальчик, такой маленький, а уже столько пережил.

– Это не проблема.

– Деньги не проблема. Мы все вылечим. Найдем лучших врачей. Это не вопрос.

– Хорошо. Я просто обязана была предупредить. Ну, давайте, я отведу мальчика, у них занятия.

Я обнимаю Пашу, обещаю заехать завтра и привезти булочек.

– Ты уверена, Ада? – спрашивает, когда остаемся наедине.

– Ты же сам сказал, что деньги не проблема.

– Я про другое. Ты не боишься потерять еще раз ребенка?

Ада.

– Школа приемных родителей – это обязательный этап усыновления ребенка, – ведущая, женщина с доброй улыбкой и строгим голосом, начинает лекцию.

Сидим с Мироном в первом ряду. Я понимаю, зачем мне это, зачем?! Он мог бы купить подпись, что прослушал лекции. Зачем сидеть тут со мной?

Женщина много говорит о мотивах усыновления, о том, как важно быть честными с собой. Задает вопросы на подумать, почему мы хотим стать родителями приемного ребенка? Готовы ли со сложностями? Это большая ответственность.

Я сжимаю ледяные пальцы в кулаки.

Она, конечно, не поймет, если я просто скажу, что чувствую так. Что мне приснился мой нерожденный сын и сказал, Пашка должен жить с нами.

Мирон сидит рядом, локтем касается моего локтя. Я аккуратно отодвигаюсь. Он не смотрит, но шумно выдыхает так сильно, что чувствую его раздражение.

Нам сжато, без лишней воды много рассказывают про психологию усыновления, к чему надо готовиться и что надо взвесить все за и против.

К полудню я вымотана. Лекция, вопросы – материала столько, что мозг начинает плавиться.

Освобождаемся в обед.

Выходим из здания, и Мирон смотрит на часы.

– Я на встречу. Тебя подвезти? – спрашивает он, будто это обычный день. И обычная встреча.

– Нет, я сама доберусь.

– Утром к Зое должен был прийти врач-реабилитолог. Узнай, как там у нее дела.

– Хорошо, спасибо.

Я сажусь в такси, чувствуя, как напряжение отпускает.

Я хочу домой, в свою пекарню, к сестре. Она столько лет не вставала с коляски, мне кажется, что уже нереально это сделать, но если у него получится…

Первым делом забегаю к ребятам. Там идет процесс, хлеб печется, справляются и без меня.

От них иду к Зое. Она мой якорь, мой дом.

– Привет, – захожу и сразу иду к ней, я тебе твой хлеб любимый принесла. Только испекся.

– Привет, родная, – обнимает и целует в ответ.

– Ну ты как, как дела? Мирон говорил, что к тебе должен был приходить врач?

– Был.

– А чего так недовольно? Не понравился?

Я иду на кухню, кладу теплый хлеб на стол. От него пахнет так, что я как бульдог все тут залью слюной.

Достаю доску, нож, масло из холодильника.

Зоя закатывается следом и подъезжает к столу.

– Пришел, как будто не лечить, а на ревизию. Хам редкостный. Без капли сочувствия. Не одной эмоции на лице, понимаешь. Хотя… ну ты же врач… ну отнеслись по-человечески.

– Прямо как ты описала, уже страшно. И что он тебе сказал?

Нарезаю нам хлеб и намазываю маслом. Оно плавится и растекается по еще теплому мякишу.

– Сказал, что с моими мышцами все ясно, прогнозов никаких, но если бы я действительно хотела, то давно бы ходила. А я типа не хочу! Мне вот нравится сидеть в кресле и быть обузой.

– Ты не обуза, Зой, – пододвигаю ей бутерброд и откусываю сама.

Это блаженство…

– Да… – скрещивает руки на груди. – Это как такое можно инвалиду говорить? Что мне по кайфу сидеть! Я просто ленюсь, заплыла жирком, удобно же, не надо за собой следить, ну как есть…