Но едва я переступаю порог ее кабинета, как у психолога звонит телефон и она, извинившись, выходит в коридор, оставляя меня одну.

На столе вижу папку с яркой надписью, что заметить невозможно: "Семья Яровых. Отправить в архив".

Сердце усиливает ритм.

В архив. Работа с нами закончена. Мы уже “семья”, если так можно сказать.

Так много было сказано всего. Как мышка, оглядываюсь – никого. Подхожу к столу и открываю папку. Даже не знаю, что я хочу найти. Просто со стороны что ли посмотреть на это. Листаю наши анкеты, Пашины. Заключение врачей. Дальше нахожу флешку в маленьком прозрачном пакете, с надписью "Беседа с психологом. Кандидат на роль отца”.

Хм…

Мирон говорил с психологом? Я думала, что он пропустил этот “урок”. Он уезжал куда-то. Я была там одна. Значит, он был потом… О чем они разговаривали?

Дрожащими пальцами достаю флешку. Кручу в руках.

Что он рассказывал? О нас? О Паше? Обо мне? В архиве это уже никому не понадобиться.

В порыве сжимаю флэшку и сую ее в карман, сердце колотится, как будто я украла что-то запретное.

Шаги за дверью. Я резко пересаживаюсь на свой стул и замираю.

Что я делаю? Правильно ли это? Флэшка – не моя. Это личное, возможно, конфиденциальное. Не будет ли последствий, если психолог заметит пропажу? Она может подумать, что я ворую документы, и это подорвет нашу репутацию в опеке.

Тактично ли это? Порядочно ли? Я всегда старалась быть честной, а теперь краду, как заправская воровка.

И что, если я услышу то, что не предназначено для моих ушей? Что-то, что разобьет меня окончательно? Что я хочу услышать? Как он раскаивается или ему все равно? Что произошло? Как наша жизнь стала такой? Хуже, чем то, как я сейчас отношусь быть не может.

Щеки горят, ком в горле растет, и я чувствую, как пот выступает на ладонях. Но любопытство сильнее. Психолог возвращается, я вздрагиваю, пряча руки за спину. Назад пути уже нет.

– Извините, мне надо ехать, на работу вызывают, – вру я, желая как можно быстрее испариться из этого кабинета, – если что, могу вам позвонить? С вопросами?

– Конечно, Ада, – миролюбиво и открыто улыбается она. – Звоните, когда угодно.

Я киваю, выхожу спокойно, но на самом деле вылетаю из здания. Будто за мной сто чертей гонится. А флешка прожигает в кармане дыру.

Сажусь в машину, вставляю ее в магнитолу. Пальцы замирают над кнопкой. Включить? Или не стоит? Выкинуть может быть, от греха подальше?

“Меньше знаешь, крепче спишь, Адка…” - ворчит мой внутренний голос.

Что мой бывший и нынешний муж мог там наговорить? Хотя… врят ли что то этакое, ведь опеку нам одобрили.

Фух… сама себя успокоить пытаюсь.

Включить? Или нет?

Любопытство душит не переставая, но я не успеваю нажать – телефон звонит. Мирон.

– Ада, – его голос напряженный, но с ноткой радости. – Звонили из роддома. Роды начались, чуть раньше срока. Она уже там и…

Я замираю, дыхание перехватывает. И он молчит. Слышу только его шумное дыхание и все.

Но что сказать я не знаю. Потому что не могу разобрать те чувства, что сейчас испытываю.

– И… – шепчу.

– Я туда еду, а ты?

Вновь тишина.

А что я? Я… я не знаю и ничего не понимаю.

– Езжай, – скриплю голосом. – Пусть все будет хорошо.

Кладу трубку. Но телефон так и прижат к щеке. Флешка торчит в магнитоле, как бомба. И бомбу я услышала сейчас.

Что мне делать?

Ада

Время тянется, как бесконечная серая лента, цепляющаяся за сердце, тянущая его в пропасть сомнений. Мирон в роддоме. Я знаю, он там, весь на нервах, переживает, будто от этого зависит его жизнь.

А я? Что я чувствую? Хрен разберешь. Внутри – хаос, как после шторма, когда волны перемешали песок и водоросли.

Обида жжет, злость душит, и еще что-то, чему нет имени.

Любовь? Горечь? Реквием по прошлому?

Когда-то я должна была вот также рожать. А он должен был переживать за меня, находиться рядом.

Он там, с этой женщиной, с ребенком, о котором я не знала, пока он не швырнул мне этот факт в лицо. Мальчик? Девочка? Я даже этого не знаю. И не хочу.

Пашка носится по дому, таскает своего медведя, болтает про плавание, про то, как дядя Мирон учил его загребать руками, как лягушка.

“Дядя Мирон то…. Дядя Мирон се…”

Я киваю, улыбаюсь, но все на автомате, как кукла с заводным механизмом. В голове – только он. Мирон. Как он сорвался в роддом, бросив все, будто этот ребенок – его весь мир. А когда я теряла наших детей – раз за разом, раздирая себя на куски, теряя жизнь и надежду, – он был спокоен. Холоден, как ледяная глыба.

Словно это не его боль, не его утрата. А теперь? Теперь он там, переживает, будто это его первый ребенок. А Пашка? На каком он теперь месте? На задворках? Проза жизни, блять. Паша для него теперь где-то там, в тени этого нового малыша. А я? Я вообще где в его жизни?

Сижу на кухне, режу овощи для ужина, чтобы занять руки, чтобы не думать. Нож мелькает, рассекает морковь, лук, но не эту боль, не эту пустоту, что поселилась внутри, как незваный гость. Пашка за столом рисует, выводит синим фломастером машинки, солнце, море – его мир яркий, чистый, как весеннее утро.

Звонок в дверь.

Мирон бы открыл сам. А мы вроде никого не ждем.

Быстро вытираю руки.

Открываю дверь. Дед Мирона.

– Ну, как дела, Ада?

Заходит в гости и смотрит на меня глазами, что будто рентген. Словно ждет, что я выложу все новости, расскажу, что там в роддоме. А что я скажу?

Мирон не звонит. Я не звоню.

Тишина, как пропасть, в которой тонут все слова. Только цветы в гостиной стоят – пионы и гортензии, пахнут сладко, но горько, как напоминание о его вине. Или о моей неспособности простить.

– Нормально, – идем на кухню.

Делаю ему кофе и возвращаясь к овощам. Режу, режу, режу. Будто так можно разрезать этот ком в горле, эту тоску. Не хочу говорить. Не хочу, чтобы он видел, как меня колотит внутри.

– Переживаешь?

– Вы же знаете все, что было. Я ребенка потеряла, а сейчас он мне его собирается принести. Вы в курсе, чей это ребенок?

– Да.

– Я должна принять по сути своего ребенка, выношенного другой женщиной. А у меня уже есть Павлик.

– Много детей это счастье, Ада.

Паша тянет деда за рукав, показывает свой рисунок – кривую машинку с огромными колесами. Дед улыбается, гладит его по голове, а я стою, вцепившись в нож и шинкую дальше свои овощи.

– Дело не только в детях, – продолжаю, когда Пашка убегает в гостиную. – Он же так привязывает меня к себе. Я как потом, – понижаю голос, – уйти должна, если Пашка к нему привыкнет, а я к этому ребенку?

– Не уходи.

– Я не могу. Он мне изменил, понимаете? Я беременна была, а он изменял.

– Он все еще любит тебя.

– Нет, сегодня он вернулся с запахом чужих духов на рубашке.

– И что он сказал?

Ответить не успеваю, у меня звонит телефон.

– Ада, – почти кричит Катя, – у нас сгорела проводка, мы вызвали электрика, но ничего не работает. Когда починят, неизвестно.

– Сейчас буду.

Выключаю телефон и бросаю на стол.

Все горит – проводка, моя жизнь, мои надежды.

– Мне надо в пекарню срочно, там проводка сгорела. Паш, собирайся.

– Ада, – останавливает дед, – я могу посидеть с ним, занимайся своими делами.

– Да? – неожиданно. – Паш а ты с дедушкой останешься? Мне надо в пекарню съездить.

Он смотрит на нас.

– Давай, в футбол пойдем во дворе поиграем.

– Останусь, – кивает довольно Паша.

– Спасибо.

В пекарне – ад. Дым, запах горелой изоляции, рабочие суетятся, ругаются, таскают какие-то кабели. Разбираюсь с электриком, ору, чтобы шевелились быстрее, а в голове все равно – только Мирон, роддом, этот ребенок.

Жив ли он. Как, что? Мирон тоже хорош. Мог бы и позвонить. Сама не буду.