После развода я жил, как робот. С утра душ, пробежка. Работа до ночи. Ужин от тети Веры, который я редко когда доедал, потому что кусок в горло не лез.

Квартира всегда встречает мертвой тишиной. Никаких постоянных отношений. Никакой привязанности.

Я по накатанной строил бизнес, скупал земли, подписывал контракты, но каждый раз, закрывая сделку, я смотрел в пустоту. Некому посвятить. Некому показать. Победа? Какая, к черту, победа? Это пшик. Бесконечная гонка за чем-то и к чему-то.

Пальцами сжимаю сигарету, пепел падает на брюки, и я даже не шевелюсь, чтобы его убрать. Похрен.

Суррогатное материнство…Я знал, что это неправильно. Знал, что Ада взбесится.

Дед со своими гениальными идеями решил, что мне нужен наследник. Смысл в жизни мне захотел подсветить.

А я и представить не мог, что у меня будет ребенок от какой-то посторонней женщины.

Ада. Если бы я и хотел ребенка, то только от нее. Никакая другая женщина не может быть матерью моих детей. Вот такой парадокс…

“Ты украл мой выбор!”

Ада права. Я эгоист. Я всегда был эгоистом. И я знал как она отреагирует. Смотрела на меня как на больного. Огромными изумленными глазами сканировала. Ответы искала, но я их дать не мог и не могу. Нет у меня их.

Единственно о чем жалею, что узнала не так как я планировал.

Я тушу сигарету, и пепельница звякает о стол, как мои нервы. Ада сейчас у себя дома, наверное, ненавидит меня еще больше.

"Ты больной!" Да, больной…

А мои губы все еще помнят тот поцелуй в машине – резкий, отчаянный, как бросок в пропасть. Я хотел этого пздц как. Просто… в тот момент не знал как ее истерику унять. Раньше действовало. А сегодня… думал, что по морде получу. С такой ненавистью она на меня посмотрела.

Бурбон заканчивается, и я ставлю стакан на стол. Пустота внутри не уходит. Она только растет, как трещина в пересушенной земле.

Поздно, на все вопросы ответ один: поздно.

Руки дрожат, когда я встаю и иду к перилам. Море вдали шумит, набережная гудит туристами. А я мертвый. Внутри и снаружи… Потому что знаю, что завтра она снова посмотрит на меня, как на врага. И может решить уйти от меня.

Ада

Я вваливаюсь в дверь, и вкусный запах еды ударяет в нос, но вместо утешения он только усиливает ощущение, что я здесь чужая.

Дом. Мой дом. Мой? Или уже не мой?

Я думала, что возвращаюсь домой, в наше маленькое убежище, где стены помнят наши секреты, смех и слезы. Но нет. Я стою в прихожей, сбрасывая туфли, и чувствую себя гостьей, которая зашла не в тот час. Без предупреждения…

Что за гадость в моей больной голове вспыхивает?

Коляска Зои поскрипывает на кухне. Она гремит там посудой, напевает мелодию из старого фильма.

Она всегда так делает, когда в хорошем настроении. А я своей историей только и могу, что его испортить. Натягиваю улыбку и плетусь на кухню.

– Привет, Зой.

– Ой, – оборачивается от неожиданности Зоя. – Не слышала, как ты пришла.

Подкатывается ко мне, я наклоняюсь, чтобы обнять ее и поцеловать.

Опускаюсь на стул за столом. Как в гостях себя чувствую.

– Я тут борщ сварила, твой любимый, с чесночными пампушками. Будешь?

Улыбается, но я вижу, как ее щеки пылают румянцем, а глаза горят, как будто она только что вернулась с какого-то безумно интересного приключения.

Кладу руки на столешницу, пальцы барабанят по дереву, но я не чувствую покоя. Это не мой островок спокойствия и умиротворения.

– Я не хочу, Зой…

После всего, что сегодня Мирон вывалил на меня – суррогатная мать, мои яйцеклетки, ребенок, которого он “создал” за моей спиной, – я не знаю, где мое место. Может, нигде?

– Не хочет она. Как привидение ходишь.

Зоя берет тарелку, наливает мне суп. Достает нам ложки. Несмотря на коляску, она все делает быстро.

Еще днем мне жаловалась на того врача, а сейчас выглядит... оживленной. Я такой ее вижу очень редко с тех пор, как она села в эту коляску после аварии.

– Зоя, все в порядке?

– Конечно!

– Ты довольная такая.

– Довольная? – переспрашивает и смеется.

А у меня от этого еще больше тревога прокатывается по спине холодной волной, заставляя плечи напрячься.

– Это я недовольная, Ада. Это наоборот нервное. Я взялась готовить, чтобы успокоится хоть немного.

– А что случилось? Снова врач этот?

– Да. Этот Владимир Григорьевич Нечаев, светило науки, меня достал! Это не врач, это деспот.

Я беру ложку, набираю суп и проглатываю.

– Представляешь, Ада, он – реабилитолог, но его методы вообще далеки от того, что мне надо. Он какой-то, – крутит пальцем у виска и к еде даже не прикасается. – У меня ноги не двигаются, а он часами заставляет делать упражнения на руки, плечи, спину – “тяни резинки, поднимай гантели”, – пародирует смешно мужской голос.

Откусываю чесночную пампушку, киваю и молча слушаю.

– Потом массаж, потом тренажеры, где нужно удерживать равновесие торсом. Я спортом не занималась пять лет, а он ни минуты покоя не дает! Нет какого-то расписания на неделю. Просто звонит и говорит, что завтра тренировка. Или вообще сегодня. Я и планировать ничего не могу, потому что не понимаю, когда он придет.

– Ну… Мирон говорил, что он очень занят и нарасхват.

– Он меня угробит так еще больше. Ада, он, правда, странный, как будто не врач, а тиран какой-то! Наглец, сноб, дерет три шкуры! Я ему говорю: "Владимир Григорьевич, я же не могу ходить, дайте передышку", а он: "Зоя, вы способны на большее, чем думаете". И смотрит так, будто видит во мне супергероя. Деспот!

Она тараторит, и ее голос звенит, полный возмущения, но в нем есть нотка, которая меня настораживает.

Ее глаза блестят, румянец на щеках не от усталости, а от какого-то внутреннего огня. Она машет ложкой, как дирижерской палочкой, и ее движения полны энергии, почти восторженные.

Что-то неладное. Этот Нечаев... он вызывает в ней интерес, но она этого не осознает. Или не хочет осознавать. Она жалуется, но в ее словах сквозит какое-то восхищение, как будто его требования – не пытка, а вызов, который ее бесит и одновременно будит.

Я открываю рот, чтобы спросить, но Зоя перехватывает взгляд.

– Ада, все, хватит! Не хочу больше про него. Как у тебя-то дела? Рассказывай. Почему сегодня дома ночуешь? Или… вы разошлись и ты вернулась? Или он опять…

Наконец начинает есть свой борщ.

Мои плечи напрягаются, жар поднимается к шее, становясь комом в горле.

– Зоя, это... – бормочу, отводя взгляд.

Я не хочу быть слабой. Но слова и поступок Мирона жгут внутри, как кислота.

– Мирон… он использовал мои яйцеклетки. Без разрешения. Для суррогатной матери. Сказал, что хотел ребенка от меня. Для нас.

Зоя замирает, ложка с супом так и не добирается до рта.

– Что? – переспрашивает, не веря в то, что слышит. – Ада, это... это же преступление. Он что, с ума сошел? Как он мог взять твое... твои клетки, без спроса? Ты же сама об этом думала.

– Да. Но у меня не было на это денег. А у него были.

Сжимаю губы, чтобы не заплакать. Руки холодеют, и я прячу их под стол, чувствуя, как пот выступает на ладонях.

– Он сказал, что хотел этого ребенка. И что это осознанный шаг. Зоя! Осознанный шаг, а он до всего этого не сказал мне об этом.

– Я-то думала, что он изменился.

– Если бы я не увидела сама его с беременной женщиной, то никогда бы не узнала. Он планировал все за моей спиной! – Мой голос срывается, и я бью кулаком по столу, тарелка подпрыгивает. Жар заливает лицо, сердце колотится, как молот, и я чувствую, как слезы щиплют глаза, но я моргаю их прочь.

Зоя медленно кладет ложку, и глаза ее горят, но теперь совсем другим огнем, в них смесь возмущения и заботы.

– Ада, послушай. Это ужасно, я понимаю. Но... у тебя будет ребенок. Ведь он же твой, Ада. По крови. Ты разве не рада?