– Тебе так нужна моя земля, что ты женился на мне и бросил беременную от тебя женщину ради денег? Ты вообще человек? В тебе что-то человечное осталось?

– А ты не видишь?

– Зачем тебе приемный ребенок, если у тебя будет свой! Или подожди… Ты хочешь сделать мне больнее?

– Нет, Ада, послушай…

– Да куда еще больнее? Пять лет назад…

– Да замолчи ты, послушай.

– Это ты меня послушай. Ты решил на две семьи жить? Как удобно? Устроился! В соседних дворах по семье? Прокатит это для опеки и никто не узнает? Или ты специально это сделал? Чтобы они узнали и мне никто не дал ребенка. А ты будешь радостно у меня на глазах растить своего малыша.

– Твою мать. Ладно. Идем.

Делает шаг ко мне, хватает за руку и тащит к выходу.

– Отпусти! Куда ты меня тянешь? Ненормальный!

– Замолчи. Обувайся.

– Никуда я с тобой не пойду!

– Или ты обуешься, или я тебе босую понесу.

– Куда? К ней? Познакомить хочешь? – упираюсь.

Тогда он берет мои первые попавшиеся балетки и, подхватив на руки, выносит из квартиры.

– Обувайся, – ставит на бетонный пол.

– Больной придурок!

Закрывает на ключ дверь.

– Ты бросил наши занятия ради того, чтобы с ней куда-то съездить! – натягиваю дебильные балетки.

– Замолчи и не верещи на весь дом! – разворачивается и вызывает лифт. – А то так тебя заткну, что пожалеешь.

Спускаемся на лифте на первый этаж. С нами едет еще одна семья. Только они сдерживают, чтобы я не продолжила.

Мирон заталкивает меня словно куклу на переднее сиденье своего авто.

А тут… боже… тут пахнет чужими женскими духами. Да так мерзко и противно, будто я опять на пять лет назад вернулась, в тот злосчастный кабинет!

Выезжаем со двора.

Ну вот, сейчас нас познакомит.

– У тебя теперь несколько жен, как у шейха? – язвлю, но мы сворачиваем не в тот двор, а выезжаем с нашего квартала.

– Яровой, куда ты меня везешь? Убивать? – понимаю, что уже чушь несу, но остановиться не могу. – Я тебя не понимаю! Ты как себе это представляешь, мы в твоей квартире будем жить впятером? Ты что опеке будешь говорить? Ты хочешь, чтобы они на меня еще ярлыков навешали?

– Да помолчи ты хоть пять минут!

– Тогда объясни мне хоть что-нибудь!

Он включает поворотник, сворачивает на обочину.

Резко жмет на тормоз, что меня аж подкидывает вперед и ремень больно врезается в грудь.

– Я тебя предупреждал, чтобы ты замолчала, а то пожалеешь, – отстегивает ремень с глухим щелчком и разворачивается ко мне, в глазах – сплошная тьма.

Дергает вперед рукой, пальцами обхватывают меня за шею, притягивают ближе, так, что я слышу его дыхание – сбивчивое, злое, горячее.

И прежде чем я успеваю отреагировать, резко наклоняется и впивается в мои губы.

Это не поцелуй – это бросок в пропасть прошлого. С надрывом, с болью, с привкусом прошлого.

Упираюсь ладонями в его грудь, чувствую, как бешено колотится его сердце. Сопротивляюсь, пытаюсь вырваться, но он крепко держит.

– Отпусти, – выдыхаю, упрямо не давая ему возможности снова коснуться моих губ.

Брезгливо вытираю тыльной стороной ладони губы, оставляя на коже персиковый цвет помады.

– Все у нас через жопу кувырком, – тянется к бардачку, достает салфетки и вытирает губы.

– Еще будешь спорить, так и до первой брачной ночи дойдем.

Отворачиваюсь к окну.

Губы до сих покалывает от поцелуя. Кажется, я уже и разучилась целоваться. После развода у меня не было мужчин. А он вон… даже ребенка сделал.

Сжимаю плотно губы, чтобы не дать волю слезам. Что у него за игра такая, жестокая? Неужели он не понимает, что делает со мной? Или я не понимаю, к чему это все.

Спустя полчаса молчания и езды по кольцевой, мы, наконец, въезжаем в коттеджный поселок и тормозим возле какого-то дома.

СПАСИБО ВСЕМ, КТО ПОШЕЛ С НАМИ ДАЛЬШЕ В ЭТОЙ ИСТОРИИ. ОБЕЩАЕМ, ЧТО ПРОДЫ БУДУБ ВЫХОДИТЬ ТАК ЖЕ РЕГУЛЯРНО КАК И БЫЛО. А ЕЩЕ МЫ ВАС ОЧЕНЬ ПРОСИМ СЕГОДНЯ НЕ СПОЙЛЕРИТЬ В КОММЕНТАРИЯХ СЕГОДНЯ! ДАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ВСЕМ НАСЛАДИТЬСЯ) ВСЕХ ОБНИМАЕМ.

Ада.

Я стою перед домом, и в груди колет, будто кто-то вонзил иглу. Коттедж новый, с большими окнами, белыми стенами и черепичной крышей, но что-то в нем кажется неправильным.

Пальцы сжимаются в кулаки, а ногти впиваются в ладони, пока я смотрю на детскую площадку во дворе – горка, качели, песочница.

Зачем?

Зачем ему дом, если наш брак – это игра для опеки? Он же не мог купить его за день. Значит, планировал. Для кого?

Для той белобрысой с животом, которую я видела? Для их ребенка? Мысли крутятся, как рой ос, щеки начинают гореть, а в горле першит от невысказанных вопросов.

Мирон стоит рядом. А когда перевожу на него взгляд, то замечаю его – тяжелый, как бетонная плита. Наблюдает за мной, как я все это рассматриваю и сто молчаливых вопросов задаю.

– Зачем ты меня сюда привез? Что это за дом?

Мирон смотрит на меня, ведет бровью, будто я задала глупый вопрос.

– Это наш дом.

Открывает калитку, жестом приглашает войти.

– Наш?

Делаю шаг во двор. Там все еще в беспорядке: кучи песка, доски. Запах свежей краски и опилок режет нос. Вокруг ходят строители.

Это место уже живое, но незаконченное, так похожее на мою жизнь и, на планы из прошлого. Дом с картинок, что я бережно сохраняла, планируя нашу жизнь втроем, тогда…

– Да, наш. Нашей семье, – коротко отвечает, как будто это все объясняет.

– А кто семья?

Руки дрожат от бесконечных эмоциональных качелей. Еще немного и я начну дули из-за угла показывать. Стану городской сумасшедшей!

– Кто, Мирон? Та блондинка с животом? Твой ребенок? Или кто? Что еще я должна узнать?

– А разве не понятно, кто семья? – голос становится тише, но в нем есть что-то острое, как лезвие.

Смотрит прямо в мои глаза, и я чувствую, как внутри все сжимается от беспомощности. Я ж как на лодке подводной и нет с нее выхода на глубине! Нету!

– Нет! – срываюсь на крик, а голос эхом разносится по двору. И плевать, что на нас оглядываются строители. – Я устала от твоих игр, от твоей недосказанности! Ты таскаешь меня по ресторанам, а потом бегаешь к беременным бабам! Что ты вообще задумал? Этот дом – для нее? Для вас? А я кто уборщица буду или нянька?

Мирон хмурится, челюсть напрягается, вены на его шее вздуваются. Делает шаг ко мне, хватает за руку не грубо, но крепко, так, что я не могу вырваться.

– Пошли в дом, – рычит низко.

Он тащит меня к дому, через недостроенный порог, в пустую гостиную, где пахнет штукатуркой и свежим деревом.

– Отпусти! – я пытаюсь выдернуть руку, но он держит, как будто боится, что я сбегу.

Мое сердце колотится, горло сдавливает, пот выступает на спине. Я не знаю, что он хочет мне показать, но я устала. Устала от лжи, от боли, от этого вечного чувства дежавю, что я снова окажусь в том же ситуации когда моя жизнь рухнула. И не факт, что я выстою, я же не бессмертный пони! Я живой человек, что умеет чувствовать все, что умеют все остальные люди! И боль и счастье и любовь. Просто… сил на восстановление у меня больше нет. Закончился ресурс.

– Ада, – он останавливается посреди комнаты, отпускает мою руку, но стоит так близко, что я чувствую тепло его тела. – Хватит придумывать. Просто послушай.

Я стою, скрестив руки, и смотрю на него. Губы дрожат, но я не плачу. Нечем. Я разучилась плакать! Слезы закончились когда-то давно. Тогда они вылились за месяц. Как тропический ливень обрушивается на город и выдает годовую норму осадков. Вот и у меня так же. Лимит слез закончился.

– Так ты говори, Мирон. Только правду.

Но дорассказать не успевает, за спиной кто-то шуршит.

– Адочка! – оборачиваюсь на свое имя. – А я думал, кто тут приехал. Как я рад тебя видеть, девочка моя, – в дверях стоит дед Мирона. Идет ко мне и обнимает. – Мы, конечно, еще не все тут закончили, но все равно я ждал, когда этот остолоп привезет тебя посмотреть дом, в котором вы будете жить. – Меняется в лице и поворачивается к Мирону. – Ты же рассказал Аде?