Слабость все еще в теле, но я встаю. Беру телефон, набираю папу и иду к шкафу, чтобы достать сумку.

– Адочка, детка…

– Папочка… – голос ломается, всхлипываю. – Папуль, забери меня, пожалуйста… Я не могу здесь больше… Я не хочу… пожалуйста, папа… Я хочу к вам, я хочу домой.

Дрожащими пальцами скидываю без разбора в сумку свои вещи. Будто, чем быстрее уйду отсюда, тем скорее сотру из памяти все, что связано с этой больницей.

– Детка… ну, тебе еще рано вставать… – он тяжело дышит.

– Я сойду тут с ума, пап. Мне надо чем-то заняться. Помнишь, ты говорил, что хочешь свою пекарню модернизировать, а?

– Ада…

– Мирон перевел мне на счет деньги. Я вам все отдам. На пекарню. Я не хочу этих денег. Они как кровь. Как напоминание о том, что он сделал. Пусть они лучше во что-то будут вложены, потому что я ни рубля не потрачу оттуда на себя.

– Ада, не спеши с решениями…

– Не хочу ничего, пап, хочу к вам.

– Мать… – зовет папа маму, – Адка хочет, чтобы мы ее забрали.

Одежда, расческа, шампунь, щетка…

Вокруг только пустота и брезгливость. К собственному телу, к собственным мыслям.

– Ее уже выписывают? – спрашивает мама.

– Нет, она хочет, чтобы мы ее забрали.

– Папуль, возьмите Зою и заберите меня. Мне надо… домой. Иначе я сойду тут с ума.

Глубоко вдыхают. Опираюсь рукой на спинку стула и сажусь. Раньше я могла работать без остановки по полдня. Сейчас пара минут и уже бросает в пот и дрожат ноги.

– Поехали тогда за ней, – слышу на заднем фоне голос мамы. – Ей тут лучше будет.

– Адочка, мы собираемся, заедем за Зоей и к тебе.

– Я вас жду.

Я снова ложусь, натягиваю одеяло до подбородка. Тело трясет от холода и нервов. Впервые за все это время я чувствую, что можно облегчить боль.

Зоя моя старшая сестра. Она поймет. Она рядом. Она не предаст. И она лучше всех знает, как сделать так, чтобы стало легче.

Я подписываю все документы в клинике, беру на себя все риски. Переодеваюсь и жду, когда они приедут.

Мне нисколько не жалко этих денег для них. У папы с мамой своя маленькая пекарня – они построили ее прямо на нашем участке, в двух шагах от моря.

Часть выпечки идет в местные магазины, остальное – на пляж, в сезон там всегда толпа. Папа еще весной говорил: если бы обновить оборудование и перестроить цех, можно было бы сократить издержки и расшириться.

Но все откладывали… Все ждали подходящего момента.

Мне кажется, он как раз наступил. У меня есть деньги и огромное желание заняться чем-то сложным, чтобы оно отнимало все силы и мысли и не давало думать о плохом.

Телефон звонит. Папа.

Подъехали.

Я улыбаюсь, поднимаюсь на ходу стягиваю сланцы.

– Пап, вы приехали.

– Добрый день, могу я узнать, с кем говорю? – незнакомый мужской голос.

– Аделаида Яровая. То есть… Холодова. Аделаида Холодова. А вы кто? Где мой отец?

– Дорожно-транспортное происшествие. Лобовое столкновение.

Каждое слово этого мужчины, как гвоздь в сердце.

Мужчина и женщина погибли на месте…

– Нет… – шепчу.

– Женщина, что была на заднем сидении жива, но в очень тяжелом состоянии… ее забрала реанимация…

Горло сковывает. Слова превращаются в прах.

Мама, папа…

Мир молчит. Как будто весь воздух исчез.

И я проваливаюсь в ад.

В мой личный, персональный ад.

Я не кричу.

Я не плачу.

Я просто сижу. С трубкой в руке. С глазами, уставившимися в стену.

Мне что-то еще говорят. Фоном где-то вокруг.

Они поехали за мной. За мной.

И их больше нет. Из-за меня нет.

– За что… – шепчу и поднимаю глаза в потолок. – За что ты так со мной?

Мирон жив. Та девка жива. Все, кто меня предал и подвел к пропасти, живы и здоровы.

А папа, мама, мой сын – нет.

Почему, Господи? Почему ты оставляешь предателей, а забираешь тех, кто мне дорог?

Что-то внутри рвется.

Словно трос, что держал последние силы.

Я вскакиваю. Хватаю стул. Швыряю его в стену.

Громкий треск. Все рушится. Толкаю тумбочку.

– За что?!

Сбрасываю цветы с подоконника. Срываю шторы.

– Ну за что?!

– Аделаида!

Вбегает медперсонал. Кто-то хватает меня, кто-то пытается вколоть что-то.

– Я не хочу! Не хочу! Зачем?! ЗАЧЕМ?!

– Отстаньте! Пусть будет больно! Пусть меня это убьет! Я не хочу больше так!

– У нее кровотечение открылось, – выкрикивает медсестра.

– Пусть! – вырываю руку. – Пусть вся эта боль вытечет, наконец. Я хочу, чтоб это закончилось…

Тишина возвращается только после укола.

Тело становится ватным. Разум – мутным.

А сердце…

Сердце остается разбитым.

И пустота.

Пустота – теперь уже без остатка.

Ада

5 лет спустя.

– Давай, родной, твой выход, – я запускаю тестомес.

Металлические лопасти лениво вгрызаются в муку и воду, замешивая массу. Да, я не замешиваю тесто вручную, но с каждым из своих приборов я общаюсь, как с живым. Передаю так чуточку своей души.

В цехе пекарни уже с утра жарко, хоть окна распахнуты настежь. Сквозь них доносится солоноватый запах прибоя и голоса туристов – обрывки чужого беззаботного лета.

Пекарня гудит, как улей. Духовки пыхтят, как звери в загоне, обдавая жаром, от которого мутнеют стеклянные дверцы. Воздух наполнен корицей, дрожжами, карамельной корочкой.

Это дело папы. Теперь мое. Вся моя жизнь с рассвета до заката проходит тут.

Прошлое иногда еще гудит в висках, но уже не так. Скорее как старый шрам, который ноет на погоду.

– Ада, багеты готовы? – Лена, наш пекарь, заглядывает через мое плечо, вытирая пот со лба и оставляя там след от муки.

– Почти, – отвечаю, формуя тесто в аккуратные батончики.

– Туристы их сметают, надо еще партию.

Дима, наш кондитер, уже возится с кремом для пирожных, напевая что-то под нос.

Их всего двое в цехе – Лена и Дима. Моя маленькая команда, почти семья.

Катя, наш продавец, приходит к открытию магазина, как раз перед тем, как витрины нужно наполнять свежей выпечкой.

Пять лет назад я вложила деньги Мирона – его проклятую "щедрость" – в эту пекарню. Новое оборудование, красивые стеклянные витрины с подсветкой, ремонт цеха. Все, чтобы сохранить папино дело.

И так родители, как будто все время со мной. Разговаривают через свои рецепты и записи, которые постоянно перечитываю и нахожу что-то новое для себя. Ответы на вопросы.

Но бОльшая часть денег ушла на сестру. Мою Зою. Она выжила в той аварии, но осталась в инвалидной коляске.

Два года ушло на то, чтобы она научилась держать ложку, одеваться, улыбаться.

Я была рядом. Каждый день. Новый успех сестры - моя отрада и гордость. Теперь она живет, а я живу ради нее. Ведь на свете не осталось больше никого родней и ближе.

Но до этого был ад.

Две недели в психоневрологической клинике, где я кричала, лезла на стены, умоляла забрать меня к Пашке, к маме, к папе.

Я не знаю, как выбралась.

Все как в тумане и самом страшном кошмаре. В последнюю ночь мне приснилась сестра, а утром я просто проснулась и поняла, что нужна ей.

Да, я потеряла все. Но я жива. У меня есть руки, ноги, я могу ходить и все делать. Она уже не неподвижно лежит в кровати, свободно перемещается в кресле, но неизвестно, сможет ли когда-то встать из него.

И я встала. Не потому, что хотела жить. Потому что должна была.

Так, страшно было остаться одной в этом мире, что я стала бороться за сестру.

Постепенно на лице стало появляться подобие улыбки. А позже я заново стала учиться радоваться мелочам. Вместе с Зоей. Вместе с ее победами.

Вместе мы продолжили дело родителей и сохранили о них память.

Дверь цеха хлопает, врывается Катя, запыхавшаяся, с растрепанными волосами, выбивающимися из-под фирменной шапочки.