Наступает полная тишина. Вера засыпает. Я выхожу и беру телефон, чтобы набрать его номер, как Мирон звонит сам.

– Ада, – старается говорить ровно, но голос напряженный.

И у меня в эти секунды проваливается все внутри.

– Мир, что с Пашей?

– Он под наблюдением, – пауза. – Врачи склоняются к тому, что это не просто отравление. У него подозрение на аппендицит. Сейчас будут проводить полное обследование, УЗИ. Решат, что и как дальше.

Мои ноги подкашиваются. Аппендицит. Операция. Мой мальчик. Снова больница. Снова страх потери.

– Я еду, сейчас я… – говорю, хватаясь за край стола.

– Стоп. Не надо, Ада, – строго меня останавливает. – Ну ты что? Ты считаешь, что мы тут не справимся?

– Как он без меня?

– У него есть тут отец, если ты забыла. Мы справимся, родная. Паша под наблюдением лучших врачей. Все будет хорошо. Твое здоровье и твое состояние сейчас важнее, чем сидеть здесь и накручивать себя. Ты остаешься с Верой дома. Поняла?

Он говорит со мной очень здраво и трезво. И я… стараюсь его “слышать”. Взвешиваю и обдумываю, а потом…

– Позвони, как только узнаешь что-то точно, – говорю я, сглотнув слезы.

– Обязательно. А ты перестань себя накручивать! Он не один, ты не одна. Не надо на себя все взваливать. У нас двое детей. Ты с одним, я с другим. Все будет хорошо.

Мирон.

– Нет, я не хочу… мама… – жалобно стонет Паша в бреду.

Я сижу на жестком стуле, обтянутом кожзамом, и меня физически трясет. Температура выросла моментально, пока я доехал до больницы.

Пацан бредит, врачи говорят, что это нормально, так бывает, когда в организме есть воспаление. Нормально. Ничего нормального в больнице не бывает, особенно ночью. В его тоненькой ручке торчит игла, приклеенная пластырем. Капельница. Это тоже, конечно, "нужно".

– Все хорошо, мой родной, – глажу его. Ручка холодная, а вот тело – кипяток. Я чувствую этот проклятый контраст, который напоминает мне о слабости, о том, что я снова ничего не контролирую. О том, что потерять кого вот так просто.

– Это спазм, сейчас лекарство докапает и ему станет намного легче, – комментирует медсестра. После того как всунул им приличную сумму в карман, она от нас ни на минуту не отходит и постоянно заглядывает врач. – Это смесь микроэлементов и спазмолитика.

Время, как специально адски тянется, и я все больше тону в беспомощности.

Я Мирон, решающий вопросы на миллионы, а здесь я просто отец, который не может убрать боль своего сына, не может помочь, может только держать за руку.

У нас экстренно взяли анализы, теперь ждем приговора.

– Пап… – бредит дальше Паша, двигая сухими губками. – Папа… вон туда поедем, пап…

Кого он зовет? Он помнит, что было в прошлом? Помнит тех, других родителей? В такие моменты я понимаю, что мозг человека – это загадка, а детская психика – бездна. Я боюсь его воспоминаний. Боюсь, что мы с Адой в чем-то недотягиваем. Вернее, Ада, конечно, дотягивает, а я… я стараюсь, но так не хочется где-то ошибиться, что порой перестраховываюсь.

– Вера, мам, Вера плачет, – добавляет он, и в этом бреду, в этой спутанности, звучит вся наша больная семейная история.

Мама, папа... Аду он зовет Мам Ада, а я всегда был Мирон или дядя Мирон. Я даже смирился с этим, уговаривал себя, что сейчас так модно, звать родителей по именам. Но в этом "дядя Мирон" всегда была дистанция.

– Доброй ночи, – заходит врач.

Я мгновенно встаю.

– Ну что?

– По анализам, – врач смотрит в планшет, – пока картина не критична. У мальчика небольшой воспалительный процесс, который, скорее всего, просто спровоцирован ослаблением организма или съел что-то не то. Видимо, у него страдает пищеварительная система. Аппендицит еще под большим вопросом. Завтра картина станет яснее. Пока что он побудет под наблюдением, если все будет хорошо, то через дня три он окажется дома.

Три дня. Три дня в этом запахе лекарств и страха.

– Я буду с ним, – отвечаю, не дожидаясь вопроса. – Одного я его тут не оставлю.

– Хорошо, но если что. У нас есть прекрасный штат нянь, они могут побыть с ним, пока вы…

– Нет. Мой сын будет лежать со мной, а не с чужой тетей, мы его недавно усыновили, он не должен ни секунду подумать, что его бросили, – отрезаю я.

Моя вина перед моим собственным неродившимся ребенком слишком велика. Я должен быть здесь.

– Ясно. Тогда я жду информацию от медицинской сестры. Как только температура начнет спадать, ему станет полегче.

Врач уходит. Я продолжаю сидеть возле сына. Медленно по мере того как спазмолитик и микроэлементы делают свое дело, жар спадает.

Все, что сказал врач, наговариваю Аде и отправляю голосовым.

Вера может спать, не хочу никого разбудить.

– Где мы?

Слабый детский голосок вырывает из поверхностного сна, я задремал на кресле.

Открываю глаза.

– Паша, мы с тобой в больнице, тебе живот заболел. Ты помнишь?

– О… Па… дядя Мирон… а ты мне снился. И Вера, и МамАда.

Он снова зовет меня по имени. Опять эта дистанция.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Только спать опять хочу. А кто эта тетя? – видит медсестру.

– Она тебя лечит. Сейчас будем измерять температуру.

– Нет. Пусть она не подходит, – капризничает. – Я не люблю врачей. Они колют уколы.

– Хорошо, давай, мы с тобой сами температуру измерим. Мне можно?

Кивает.

– Тридцать семь и пять, – говорю медсестре.

Она улыбается и уходит, чтобы не беспокоить сына. И как можно его оставить тут одного? Все остальное подождет, пока болеет ребенок и нуждается во мне. Ничего с работой не случится, поработают без меня. Дома тоже все хорошо. Пусть я и сказал Аде не совсем правду про аппендицит – преувеличил, чтобы ее убедить не ехать, но... ей волноваться нельзя. А мы тут сами справимся.

– Спи, сын. А я тут с тобой рядом. Все будет хорошо.

– Пить. Я попью и усну.

Аккуратно пою его из стакана с трубочкой каким-то раствором, что дала медсестра.

– Он соленый, – морщится Пашка, – хочу воды.

Даю следом простой воды.

Пашка ложится и снова проваливается в сон. Но уже более спокойный, ровный. Я смотрю на него и понимаю, как сильно люблю. Люблю его тихое дыхание, его корявое "МамАда", его маленькую ручку.

С ним я снова будто вернулся в детство. Ходим на футбол, во двор уже заказал небольшие ворота, он почти научился плавать. Пока едем с тренировки домой вечно рассказывает все, что у него там происходит. Сколько голов забил, сколько секунд пробыл под водой.

– Мирон… Мирон… – маленькая ручка гладит меня по щеке.

Я открываю глаза. Пашка стоит рядом с креслом, в котором я вырубился. Он уже с улыбкой и не такой бледный, как ночью. На улице утро.

– Ты давно встал? Привет, сын.

– Угу, я проснулся в туалет. А ты спишь, не стал будить, я вот так, – показывает, – на цыпочках сбегал в туалет и потом попил этой водички и просто лежал. – Я кушать хочу.

– Так, давай с тобой умоемся, потом придет врач. Он тебя посмотрит и скажет, чем нам можно позавтракать, лады?

Я просто не знаю, что нам могут сказать. И насколько я помню, если все же есть риск операции, то есть сыну нельзя.

– Доброе утро. Ну что, малец! Напугал ты родителей. Посмотри, папка всю ночь не спал! – заходит врач. – По анализам все нормально, сейчас идем на УЗИ, и потом можно будет покушать, вот по этой диете, – врач протягивает листовку. – Закажете вот тут по телефону, и вам все принесут минут через десять.

Я чувствую огромное, физическое облегчение. Не аппендицит.

– Что будут делать? – пугается Паша.

– Ничего страшного. Не больно, пойдем, я с тобой буду. Возьмут такую штуку и просто поводят по животу.

Врач уходит, и мы идем за ним. В кабинете УЗИ царит полумрак.

– Мирон, я боюсь, – когда Пашку кладут на кушетку и намазывают гелем живот, у него глаза по пять копеек. Слезы вот-вот навернутся.