О боже.

Хоть ты гостиницу до завтра сними, пока не приедет кровать в детскую и диван.

Но это будет слишком по-детски что ли.

Сердце колотится, как будто я пробежала километр, хотя вообще стою на месте.

Я открываю сумку с уходовыми средствами, перебираю тюбики и флаконы, ищу тысячу причин, чтобы не выходить.

Еще один слой крема? Прополоскать зубы в третий раз? Проверить, не осталось ли пятен на пижаме?

Все, что угодно, лишь бы прийти, а он уже спит.

Замираю и прислушиваюсь. За дверью тишина. Может, он уснул. Встает рано, ложится поздно.

Хорошо, что взяла пижаму со штанами. Невзрачную серую, с длинными рукавами, из мягкого хлопка, а не шелковую сорочку, которая бы выдавала каждый изгиб.

Это так странно. Вроде как и не чужой. А вроде как и не родной.

Пять чертовых лет. Он другой. Я другая.

Он не был монахом, а я… у меня не было ни времени, ни желания даже смотреть на мужчин. Я все думала: “Ну когда-то потом, в будущем”. Моя психика не была готова принимать мужчину еще сто лет как минимум!

– Ада, – стучит в дверь, – все нормально? – дергает ручку.

Я вздрагиваю.

– Да.

Стою, как школьница и мнусь, сомневаюсь. Волнуюсь и переживаю.

Все не так должно было быть изначально. У нас должен был родиться ребенок, потом мы должны были переехать такой же дом, потом родить еще одного или двух.

А не все наоборот. Видимо, когда я визуализировала, что хочу свой дом и детей, то не совсем правильно показала, как я хочу.

Тянуть больше некуда. Приоткрываю дверь и тихо выхожу.

В комнате полумрак, но Мирон не спит, как я мечтала. Читает какие-то бумаги лежа на кровати в домашних штанах и с голым торсом.

Тихо ступая по полу иду к кровати.

– Я уж думал МЧС вызывать, тебя из замурованной ванной вызволять, – отрывается от телефона и улыбается уголком губ.

Во взгляде знакомая теплота, от которой я отвыкла и которая не должна трогать. Нельзя просто забыть все, что было.

– Я… ты… – запинаюсь, и слова вязнут, как в патоке. – Мирон, ты не понимаешь, как мне это все дается… сложно? – голос дрожит, и я ненавижу себя за это.

Но быть уверенной и надежно стоять, когда ты только вылез из пропасти и не жил пять лет толком, очень сложно.

Скрещиваю руки на груди, будто это может защитить меня, и опираюсь на комод.

Он откладывает телефон, садится на кровати.

– Ада, я понимаю… – в голосе появляется что-то мягкое, почти как раньше. – Это странно. Для меня тоже. Но мы же не чужие. Или ты меня ненавидишь настолько сильно?

– Не чужие, – соглашаюсь с ним.

Он, правда, не чужой. Его запах, его голос, его манера чуть наклонять голову, когда он ждет ответа, – все это до боли знакомо. Но это и пугает.

– Но… общая кровать это перебор.

– Ада, – говорит низко, как будто боится спугнуть меня. – Мы не в первый раз спим в одной кровати. Если хочешь, я на пол постелю одеяло, но когда мы заберем Пашку, мы все равно будем спать в одной кровати.

– Не надо на пол, – обрываю его.

Я не хочу, чтобы он спал на полу. Не хочу, чтобы он думал, что я его боюсь. Я не боюсь. Я просто… не знаю, как быть. Как лежать рядом с ним, зная, что он разбил мне сердце, но все еще может заставить его биться быстрее.

– Я накроюсь покрывалом. Завтра купим еще одно одеяло. Так тебя устроит?

– Да.

Я делаю шаг к кровати, потом еще один, чувствуя, как пол под ногами кажется зыбким. Ложусь на самый край, как можно дальше от него, и натягиваю одеяло до подбородка.

Мирон ложится рядом, матрас прогибается под его весом, напоминая мне, что он здесь, так близко. Накрывается покрывалом.

Это странно. Все это странно.

Я не чувствую отторжения, не чувствую, что он чужой. Но я не знаю, как себя вести. Как лежать рядом с мужчиной, которого я любила, ненавидела, и теперь… не знаю, кем он для меня стал.

– Спокойной ночи, Адка, – шепчет и выключает свет. Комната погружается в темноту.

– Спокойной, – бормочу еле слышно на выдохе.

Лежу, уставившись в потолок, которого не вижу, и чувствую, как тепло его тела рядом отдается в моем. Это не отторжение. Это что-то другое. И это пугает меня больше всего.

Мирон.

Лежу на нашей единственной в доме кровати, бесцельно листаю телефон. Бездушный кусок пластика.

Из ванной доносится шум воды – Ада там уже черт знает сколько, минут сорок, если не час. Что она там делает? Моется до дыр? Или просто не хочет выходить, потому что я здесь?

Боится меня? Стесняется? Или я ей так противен, что она готова в ванной окопаться, лишь бы я скорее уснул?

Хмыкаю сам себе, но смех застревает в горле, как ржавый гвоздь. Эта кровать одна на двоих, как чертова провокация. И я не знаю, как в ней лежать рядом с ней, не сорвавшись.

В двадцать пятый раз переворачиваюсь на бок, ну когда уже.

Наконец вода в ванной затихает, Ада выходит в простой серой пижаме. Мокрые волосы стянуты в узел. Бросает на меня взгляд, полный смятения, и тут же отводит глаза.

– Я уж думал, МЧС вызывать, тебя из замурованной ванной вызволять, – отшучиваюсь, сглаживая неловкое молчание между нами.

– Я… ты… Мирон, ты не понимаешь, как мне это все дается… сложно? – Кивает на нашу кровать.

Конечно, я понимаю. Не дурак.

Поэтому не давлю.

Она, хоть и с опаской, но ложится на самый край. Натягивает одеяло до подбородка, словно возводит стену.

Куда уж выше?

Я выключаю свет, и комната тонет в темноте.

Так много событий за последние несколько недель, что хочется это все обсудить с кем-то, подумать над планами, но я молчу.

Казалось бы элементарное действие между двумя взрослыми людьми, но для нас как перекричать океан, чтобы услышать друг друга.

Ее дыхание постепенно выравнивается и замедляется.

Она засыпает.

Я переворачиваюсь на бок, чтобы посмотреть на нее. Лунный свет, пробиваясь сквозь шторы, касается ее лица. Оно такое спокойное, как шесть лет назад, когда она спала рядом, а я верил, что так будет всегда.

Край одеяла сползает с плеча, оголяет ключицу и ложбинку между грудей.

Черт, Ада. Все такая же красивая и… нет. Я ничего не забыл.

Хочется притянуть ее к себе, зарыться пальцами в волосы, почувствовать бархат ее кожи.

Но я обещал, что не буду.

Еще слишком рано. Но весь парадокс в том, я не знаю, когда будет не рано и будет ли оно вообще.

В каждом ее движении: в том, как она отводит взгляд, как сжимает губы, как говорит, даже как держит мысли в себе кричит о холоде, о неприятии и ненависти. Я потерял ее той ночью. Сейчас насильно пытаюсь удержать, придумывая нелепые уловки с браком и опекой. Пытаюсь склеить хоть что-то, хотя бы эту чертову видимость семьи. Пусть и фальшивой.

Да мне на раз-два было почистить ее справки и договориться, чтобы ей отдали этого ребенка, но я думал, что это даст мне пару очков реабилитации.

Может, и дало, но вот вернуть ее.

Не сейчас, это точно. А может, и никогда.

Сжимаю кулаки, чтобы унять жар, что поднимается в груди и горит внизу живота. Я могу только мечтать. Я как пацан, который смотрит на самую желанную девушку и знает, что никогда не дотянется.

Шесть лет назад все было иначе. Она была моей. Я любил ее так, что зубы сводило, но никогда особо не говорил. Не умел.

В нашей семье слова были не в ходу. Я не знаю, как жили мои родители, но бабушка и дедушка… они просто были всегда вместе. Дед до сих пор один, после того, как бабушка ушла. Наверное, я в него. Однолюбы мы.

Я делал для Ады все, с того самого дня, как увидел. Я хорошо его помню. Офис, запах кофе, гул голосов. Она вошла с папкой, глаза огромные, как у лани, но с такой хваткой, что я сразу понял: эта девчонка – огонь. Она ловила каждое мое слово, но взгляд опускала. Стеснялась? Конечно. А я тогда и пропал. Никого больше не замечал. Только ее.