— Нет, Яровой, это конец. Я не твоя кукла. Я не буду частью твоей больной игры. Это все за гранью. Понимаешь? Ты – чертов манипулятор! Но вокруг живые люди, а не куклы.

— Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но мои ноги дрожат, и я хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Внутри все рушится, как тогда, пять лет назад. Перед глазами темнеет и я заваливаюсь назад. Только крепкие мужские руки не дают мне встретиться с бетонным полом, а заботливо подхватывают. и я ощущаю его шумное дыхание на своем виске.

— Ты чего, Ад… – испуганно, — Адка, скорую? Тебе плохо? Ну я же знал, что так и будет. Ты не готова совсем…

— Заткнись, Яровой, — еле ворочая языком произношу, — Какая скорая? Зачем? Я ж мертвая. И я только жить начала, как ты опять нарисовался. Ты просто ненормальный, понимаешь? Суррогатную мать… дом. Брак. ты как паук оплел меня своими сетями. Одержимый, псих?

— Ад, помолчи. сейчас положу тебя на диван. Воды дам. Потом говорить будешь. И ругаться…

Ада.

– А если бы мы не встретились и я к тебе не пришла сама, то никогда бы не узнала?

– Я ничего не загадывал, для начала просто ждал, что он родится.

Я делаю несколько глотков воды, сжимаю стакан.

– А мне ты когда собирался рассказать?

– Вообще-то уже после родов.

– Почему?

Мирон резко встает, начинает нервно ходить по комнате.

– Потому что мне самому было страшно! – останавливается напротив и впервые смотрит прямо в глаза. – Ты думаешь, у меня тут камень бесчувственный? – тычет в область сердца. – Что я не чувствовал ничего, не переживал? Я тоже не спал ночами!

Я качаю головой, почти усмехаюсь.

– Не верю.

Мирон отворачивается, упирается руками в подоконник. Плечи его опускаются, как будто действительно держат на себе бетонную плиту.

– Пока я тебя, беременная, ждала дома, ты развлекался с той шлюхой. Тебе ни я была не нужна, ни наш ребенок. Поэтому о чем ты сожалел? А? – я делаю шаг к нему, почти выплевывая слова. – О том, что у Ярового не будет наследника? Ай-ай-ай, долго, небось, переживал… Даже удивительно, что ты через месяц не нашел сурмаму.

Он медленно поворачивает голову, но я не даю ему вставить ни слова.

– И сколько еще раз ты мне изменил, пока мы женаты были? Хотя нет. Я не хочу это знать. Мне вообще все равно. Это твоя жизнь и все это окажется на твоей совести.

– Прошлое было, его не изменить. Я виноват в том, что случилось. Я забрал у тебя самое дорогое, что мог. Нашего ребенка, но…

– Нет, Мирон, ты отнял у меня не только ребенка. Ты забрал у меня веру в себя, в то, что я женщина, что я могу быть любимой. Ты сломал мне жизнь, Мирон! А теперь стоишь и рассказываешь, что тебе было страшно? Страшно?! Ты знаешь, что такое страх? Это когда ты просыпаешься ночью от кошмара, что ребенок тебя зовет, а сделать ничего можешь. Видишь, как он умирает. Как задыхается, истекает кровью, а сделать ничего не можешь.

Он резко дергается, как будто я ударила его кулаком, но мне мало.

– Вот что значит не спать ночами, а не то, что ты там пару ночей с бессонницей боролся.

– Я сейчас могу тебе вернуть ребенка. Нашего ребенка. Да, не ты его выносила, но это биологически наш с тобой малыш.

– И ты мне его отдашь? Чтобы я дала ему свою фамилию, чтобы он рос со мной.

– На все вопросы нет. Я такой же родитель как ты. И я тоже хочу этого ребенка.

– Значит… этот дом для него, да? Для семьи. Но у нас, Мирон, семья только на бумаге. В остальном мы фикция. Как быть с этим?

– Будем жить.

– Пф… – выдыхаю устало. – Мирон, я очень устала. Сейчас отвези меня домой, только в пока еще мой дом, не к тебе. Я сегодня переночую там, мне о многом нужно подумать.

– Хорошо.

Машина катится по ночной улице, фары выхватывают из темноты куски мокрого асфальта. Мирон молчит за рулем, будто любое слово может расколоть его изнутри. А я смотрю в боковое стекло и вижу только свое бледное отражение.

У него будет ребенок. Или у нас…

Вроде я его не вынашивала. Не спала ночами, не считала недели, не слушала каждое движение внутри. Не я… И все равно внутри что-то отзывается – как будто это и мой ребенок тоже. Наш.

Еле заметным движением прижимаю ладонь к животу. Там пустота как будто у меня отняли еще одну беременность.

Когда-то у меня тоже проскакивали такие мысли. Украдкой, словно грех. Я листала форумы, читала статьи, приценивалась к клиникам.

Суррогатное материнство…

Оно казалось чем-то из другой вселенной, недосягаемым. Да и у меня не было таких денег. Все, что Мирон оставил после развода, ушло на пекарню и на Зою.

А теперь получается, что он сделал это. Без меня. По-своему. По-мужски.

Сейчас мы будем жить вместе. И кто я для этого малыша? Не мать. Но и не чужая.

Мирон сворачивает к моему дому. Тормозит, но не глушит двигатель.

– Приехали, – говорит коротко, не глядя.

А я сижу, цепляюсь пальцами за сумку. Что теперь делать? Оставить его с этим ребенком? Принять, что это и моя история тоже? Или бежать?

Мирон.

Наливаю себе бурбон на два пальца, как всегда, когда хочется заглушить гул в голове. Лимон на тарелке, пепельница рядом, хотя, сука, сто лет не курил.

Пальцы дрожат, когда подношу сигарету к губам, и дым царапает горло с непривычки.

На террасе темно, тихо, только море где-то вдали шепчет, будто издевается.

Привычно. Одиноко.

Пять лет я учился жить с этой пустотой. Научился. Она въелась в меня, вцепилась клещами и отпускать совсем не хочет. И вот… я опять один.

Моя жизнь это сплошное “до и после”.

До Ады, с Адой, после Ады. И куча других “до и после”.

До нее я был парнем, который думал, что мир это шахматная доска, а я всегда хожу белыми. Стратег, мля.

Что я знал о семье?

Мама... ее я уже не помню почти. Только смазанные воспоминания совсем раннего детства, объятия, поцелуи… А потом ее не стало. Папа увез ее в роддом, я так ждал появления младшей сестрички. Но… никого спасти не смогли. “Так бывает, сын” - все, что услышал от отца, когда мама лежала в гробу. И мир вдруг стал серым и холодным. Судьба забрала у меня маму, но на этом не остановилась.

Отец… Он тоже исчез из моей жизни, когда мне было пять. Он уехал искать себя, с легкостью скинув единственного сына на дедушку и бабушку. Когда мне было пять. Маленький мальчишка, дважды брошенный.

Ненавижу эту цифру. Пять – мера, оценка, как в школе, как в универе, как в жизни, где я привык все мерить: успех, деньги, власть. Нас этому учат с мальства! Но что толку?

Грудь сжимается, будто кто-то затянул ремни, и я делаю глоток бурбона. Горечь скользит по языку, но она ничто по сравнению с тем, что внутри. Пустота. Тяжелая, как бетон.

Дед и бабушка – вот моя первая семья. Они научили меня держать удар, не ныть, идти вперед, переть как паровоз. И я пер.

Но потом появилась Ада. Она научила меня любить. Верить. Беречь. Ее смех, ее руки ласковые и заботливые, ее глаза, которые смотрели на меня, как будто я был всем.

Я дышал ею. Мы строили планы, мечтали о большой семье, дом планировали построить…

Но я все просрал. Своими руками поломал, разбил, уничтожил.

Я убил нашего сына. Убил женщину в ней. Убил все.

Кто я теперь?

Я – убийца.

Плечи напрягаются, когда я стискиваю стакан. С такой силой, что вот-вот и оно так, затрещит.

Я отпустил ее тогда, пять лет назад, потому что так было правильно. Ей без меня лучше.

Я ничтожество и женщины рядом со мной долго не живут.

Август. Черт возьми, опять август. Месяц, когда все рушится. Месяц, когда я потерял ее, сына, себя. Я ненавижу август.

Отпиваю бурбон, и он обжигает, но не заглушает кипящие эмоции. Ничто не заглушает.