А я стоял в той палате, сжимая кулаки, и не понимал, как до этого дошло?

Позже понял. Это были гормоны. Она готовилась к забору яйцеклеток для ЭКО, не сказав мне. Ее настроение скакало, как чертов мяч, который я не знал, как поймать.

Мы молчали неделю, как враги, живя в одной квартире, как в коммуналке. Я хотел все исправить, но не знал как.

Ему одержимость ребенком выходила за границы. А я как будто стал пустым местом.

Я откидываюсь на сиденье, в груди от воспоминаний давит, как будто кто-то засунул туда камень. Я вспоминаю те больничные коридоры, когда ждал ее.

Первый выкидыш, второй – после того чертового гололеда.

И когда она думала, что мне все равно на то, что происходит, я сидел под чертовым кабинетом и представлял, как врачи выскребали из нее нашего ребенка.

Дважды.

Я ничего не мог сделать. Ничего. Это чувство – как нож в ребра.

Слишком болезненно.

И оно тянет меня назад, в детство. Туда, куда я не хотел никогда бы возвращаться.

Но Ада все равно заталкивает.

В те же коридоры, с тем же запахом лекарств, только на койке моя мама. Вокруг нее крутятся врачи. На меня никто и внимания не обращает.

Я пацаном был, смотрел на нее и знал, что не могу помочь. Она умирала, а я также беспомощно не мог ей никак помочь. Как и сейчас.

Делаю глоток.

Я взрослый мужик. Решаю вопросы, подписываю контракты на миллионы, сотня людей работает на меня.

А в тех коридорах с Адой я был никто. Хоть миллиарды имей – не спасешь. Не вернешь.

Ада смотрела на меня тогда, как на предателя, а я не мог объяснить, что просто хотел, чтобы она жила. Я не хотел потерять ее при родах также, как свою мать.

Я хотел ее, а не ребенка любой ценой. Но она не слышала.

И вот это ее шаг, когда она готова была подвергать себя риску опять, даже не спросив меня. Не учитывая, что я хочу.

Мне снова надо было готовиться к врачам, таблеткам, больницам. Она заранее обрекала на новый круг ада.

Я уже готов был тогда найти суррогатную маму. Но нет, Аде непременно надо было родить самой.

А я не знал, выдержит ли она? Выдержу ли я? Вытаскивать ее из депрессии было как лезть по отвесной скале – каждый шаг на грани срыва. Видеть ее пустые, как выгоревший дом, глаза очень тяжело.

Мне не хотелось туда возвращаться.

Мне нужна моя Ада – живая, здорова, моя. Не эта одержимость, которая ее пожирала. Но я не понимал, как до нее достучаться. Как сказать, что мне плевать на все, лишь бы она была рядом, а не в больничной койке.

После этого наши чувства будто раскололись. Я чувствовал себя ненужным. Функцией. Она отстранилась. Я пытался обнять – она напрягалась. Поцеловать – отводила взгляд.

Секс? Три месяца ничего. Я лежал рядом, смотрел на нее и думал: “я ей не нужен?”. Она видит во мне только "материал" для ребенка, а не мужа. Не мужчину.

Любит ли она меня еще? Или только терпит? Или я стал просто средством для ее цели?

Это жгло, как кислота. Я все исправлял, все делал, а она все равно смотрела на меня, как на виноватого. Заставляла чувствовать себя никем.

Тогда мыслей о другой женщине и не было.

Время шло. Боль очередной раз стерлась. Мы помирились.

…А потом она забеременела в третий раз.

Врач кивает, выписывает горсть таблеток и запреты целым списком.

Мы радуемся – тихо, как нарушители комендантского часа. Никто из друзей не в курсе, мы даже не говорим об этом.

Дышим шепотом. Я ловлю себя на том, что боюсь громко ступать в спальне. Боюсь обнять ее слишком крепко. Боюсь касаться.

Врач сказал "бережно", а в моей голове это превращается в "не прикасайся совсем". Я становлюсь смехотворно осторожным, придерживаю дверь, подаю ей воду, ставлю поручень в душе, меняю лампочки, чтобы не тянулась. Все, что угодно – лишь бы не риск.

Она благодарит, кивает, но где-то внутри – отдаляется. Ночью ей неудобно, я ухожу на диван. Кольнуло, я не обнимаю.

Тот, кто должен был нас объединить, с каждым днем разводил все дальше в стороны.

По всему дому светильники с датчиками.

Сначала я вставал и провожал ее до кухни. Потом она злилась, что не беспомощная.

И когда ночью слышал ее шаги из кухни, лежал в темноте с открытыми глазами, слушая чтобы она дошла до комнаты.

Токсикоз бьет ее жестоко. Я сижу рядом, держу волосы, когда ее мутит, и ненавижу весь мир за это.

Мы говорим о мебели, колясках, но это скорее как переговоры. Марка, амортизаторы, вес. Я гуглю отзывы ночами, выписываю пункты. Я полезен – как сервис. Не как муж.

Иногда она улыбается мне поверх кружки с ромашкой: "Нам сегодня хорошо. Не тошнит". И я цепляюсь за эти крохи, как в канат.

Когда переступаем в третий триместр, мы выбираем имя. Павел. Паша.

Ада предлагает, я соглашаюсь. Символично же. Мой дед Пашка, ее отец Павел. Понравилось обоим. На том и порешили.

Интим умирает без скандала, тихо. Я подхожу – она замирает. Я делаю шаг назад. Привыкаем жить как коллеги по проекту "Беременность": списки, графики, анализы.

Ее телефон превращается в бесконечный ежедневник с напоминаниями врачей, анализов, всего, что угодно, только на меня там времени совсем не оказывается.

Мы едим полезное. Мы спим порознь, потому что "так безопаснее". Я целую ее в лоб, как хрусталь, и ухожу уже в “свою комнату”.

Да, вот так, у меня появилась своя комната. На то были веские причины. И я их принял как должное.

Дверь закрывается, я остаюсь один со своей тоской, которую стыдно признавать.

У нее в животе пинается наш сын. Она не одна уже.

А я один. Скучаю по жене, которая смеялась и залезала ко мне на колени понежиться.

Теперь же у меня есть женщина-крепость. К ней не подступиться.

А я… я привык быть тем, кто решает. А тут – нельзя. Ни шага влево. Ни слова не так. Я делал все правильно – и все равно оставался лишним. И это чувство как яд, который медленно растекался.

Потому что мы ждали Пашу. И ради него я стирал себя ластиком, стирал до тех пор, пока не остался только контур.

Ада

Я просыпаюсь в одиночестве, кровать со стороны Мироны уже пустая. И, ей-богу, это облегчение. Не надо притворяться, не надо держать лицо. Не надо с ним говорить.

На часах половина девятого утра. Давно я до стольки не спала. Мирон, наверное, уже точно на работе.

Почему меня не разбудил?

Встаю, накидываю халат, иду на кухню. Включаю кофемашину. Она урчит, наполняя воздух ароматом. Любуюсь ярким голубым небом и вижу как во двор заходит Яровой – в футболке мокрой от пота и влажными волосами.

Он дома? Черт…

Завязываю потуже пояс на халате, прикрывая сорочку.

Я хорошо помню его тягу к утренней пробежке. Бег по утрам, в любом состоянии, кроме температуры. Он всегда за собой следил.

Шесть лет назад мне нравилось наблюдать, как его футболка обтягивает плечи после пробежки, как проступали капли пота на лбу и спине.

А сейчас?

Трясу головой и отворачиваюсь спиной к двери.

Так, ладно. Кофе.

Щелкает замок в двери.

– Доброе утро, – говорит хрипло, как после сна.

– Доброе, – оборачиваюсь на автомате.

Все те же влажные волосы и прилипшая к груди футболка.

Натягиваю улыбку, как фартук.

– Кофе?

– Да, черный, без сахара. Я в душ, мне пару минут надо.

Киваю и сразу отворачиваюсь.

Ставлю его кружку в микроволновку.

Там разогретые круассаны.

Черт. С ума сошла уже.

Кружку несу в кофемашину, достаю круассаны, режу красную рыбу на тонкие слайсы, раскладываю масло на столе. Все механически, как будто я робот.

А утро так хорошо начиналось…

Ставлю чашку на его половину. И сажусь на свою.

Мирон возвращается через несколько минут, как и обещал. Едим молча, только звякают вилки. Мы как соседи. Как чужие. Хотя так и есть, наверное.