– Я? Я та, с кем Мирону было хорошо. Нам было хорошо, пока не появилась ты. И он ушел! К кому? К старой милфе?

Это я кто такая?

Взрывает внутри от такой наглости.

Я всматриваюсь в нее, в эту гладкую кожу, глянцевый взгляд и тонкие пальцы, которые вцепились в тюбик помады, будто это оружие.

– Слушай, кукла, ты тут рот открываешь про "милфу", но давай я тебе кое-что расскажу. Мирон – мой муж. Муж, поняла?

Я медленно вытаскиваю руку из кармана и демонстративно поворачиваю кольцо на безымянном пальце, чтобы блеснуло при свете лампы. – Видишь? Это не побрякушка из масс-маркета. Это символ того, что я – его семья. А ты…

Я делаю паузу, чуть прищуриваюсь, позволяя словам упасть в тишину.

– А ты? Ты просто еще одна в его списке. Думаешь, ты особенная? Потому что умеешь раздвигать ноги? Поздравляю, медаль тебе за оригинальность.

Ее глаза расширяются, щеки краснеют.

– Я… он тебя не любит, раз приходит каждую ночь ко мне.

– Ты же сказала, что бросил тебя, значит и ты уже плохо стала раздвигать ноги и не удивляешь. Поздравляю, ты тоже вышла в “тираж”. Только я осталась женой, а ты никто.

Забираю сумочку и выхожу.

Руки дрожат, но не от слабости, от ярости. Вот такая я теперь стала. Не та Ада, что плакала по ночам. Эта Ада кусается, когда ее зацепить.

Выхожу в зал, осматриваюсь, девку эту не вижу. Возвращаюсь к себе за столик. Мужчины продолжают вести разговоры обо всем и не о чем, но мне нет дела до всего этого пафоса.

Меня тошнит. Еще сильнее чем до похода в туалет! От встречи с туалетным утенком мне реально плохо. Господи, и вот таких он реально выбирал?

Так сильно испортился вкус Ярового? Какой кринж и сюр…

Чернов же, как ни в чем не бывало, поворачивается ко мне:

– Ада, а ты что думаешь о новом проекте? Мирон говорил, у тебя есть идеи по поставкам.

Я смотрю на него, но не вижу. Слова висят в воздухе, но я не цепляюсь.

– Не знаю, – бормочу, уставившись в бокал с вином. Оно красное, как кровь. Как воспоминания. И губы этой прошмандовки…

– А как пекарня? Хороший бизнес? – интересуется Игорь.

– Отличный, – отвечаю, не поднимая глаз. Они переглядываются, но диалог не продолжают.

Мда… актриса из меня так себе.

Мирон касается моей руки под столом, но я отодвигаюсь. Не сейчас. Не после этого.

Ужин тянется, как пытка. Наконец Мирон откашливается:

– Ладно, ребята, нам пора. Ада устала, поедем домой.

Скомканно прощаюсь и спешу покинуть это место. потому что у меня сложилось такое впечатление, что мою спину испепелили одним гневным взглядом. Но… даже оборачиваться я не стала, много чести этой “прихехе”.

Мы выходим на улицу, садимся в машину. Двигатель урчит, а я молчу, глядя в окно. Дождь стучит по крыше, как мои мысли.

– Что случилось? – спрашивает Яровой, когда мы отъезжаем.

Поворачиваюсь к нему.

– Очень бы хотелось не встречаться с женщинами, с кем ты спишь, в общественных местах. Ты можешь меня от этого оградить? Я что, прошу многого? Или мы это не обговаривали? – достаю из сумки салфетки.

Он сжимает руль, лицо бледнеет.

– Она что к тебе подходила?

– Да, – одним движением стираю губную помаду. Не хочу этой красоты навязанной. – Просто ответь. Это настолько сложно? Потому что если это часть твоей жизни – эти прошманде, которые выскакивают из ниоткуда, то я пас. Я не для этого согласилась на все. И ты будь добр держать свое слово. Просто оградить меня от всего этого!

– Орать заканчивай. Я все связи оборвал, нас с ней сейчас ничего не связывает.

– Она следила за тобой тут? Или так горевала, что пошла искать нового спонсора?

– Не язви, тебе не идет.

– То, что я согласилась на твои условия, не отнимает того факта, что я женщина, которая выжила в аду. И если нужно, я укушу. Сильно.

Дома я быстро принимаю душ и ложусь спать. С Мироном и не разговариваем, но я слышу как он жестко с кем-то разговаривает.

Утром также молча завтракаем и собираемся. Между нами, словно стена Китайская. Но ведь так и должно быть в фиктивном браке? В такой же тишине едем в школу приемных родителей.

– Сегодня у вас практическое занятие – как обращаться с новорожденными, а потом встреча с психологом, – сообщает куратор курса.

Я моргаю, переглядываюсь с Мироном, но он в телефоне чем-то занят и не обращает внимания.

– Простите… а зачем нам новорожденные? – спрашиваю, – нашему мальчику уже пять лет.

Только сейчас Мирон отрывает взгляд от телефона и смотрит на меня.

– Это стандартная программа. Все кандидаты проходят полный цикл, чтобы быть готовы к разным ситуациям.

– Даже если ребенок, которого мы хотим, давно не младенец? – уточняю, чувствуя, как брови сами тянутся вверх.

– Даже в этом случае, – сухо кивает. – Бывают непредвиденные обстоятельства. Плюс, это часть требований опеки.

Я откидываюсь на спинку стула.

Странно. Логики – ноль. Мы же на индивидуальном курсе, платим немалые деньги, все под конкретный случай… И все равно – “полный цикл”. Как будто неважно, что мы пришли сюда за знаниями по общению с дошкольником, а в нас впихивают все от и до.

– Ада, не спорь.

Спустя тридцать минут я сижу за столом в классе школы приемных родителей, и в руках у меня кукла Беби Борн, которая орет так, будто я ее ущипнула.

Пеленка сползает, я пытаюсь завернуть ее потуже, но эта чертова штука выскальзывает, а кукла надрывается еще громче.

Я стискиваю зубы.

Ну же, Ада, ты месила тесто, спасала пекарню, вытаскивала Зою из пропасти. Неужели не справишься с дурацкой игрушкой?

– Ада, держите ее голову, – говорит инструктор. – И не так туго, малышу воздух нужен.

Я поправляю пеленку, но кукла все равно вопит, и я чувствую, как пот выступает на лбу.

Почему у меня не получается? Я же должна уметь. Я должна.

Рядом Мирон. Сидит, склонившись над своей куклой, и, черт возьми, у него все идеально. Пеленка сложена, как в учебнике: ровные уголки, ни одной складки.

Он держит куклу, как настоящего младенца, подсовывает бутылочку, и эта дурацкая игрушка молчит. Даже не пищит. Будто чувствует, что он знает, что делает.

Его движения уверенные, пальцы ловкие, как будто он всю жизнь пеленал детей. Я смотрю на него, и в груди что-то сжимается.

– Отлично, Мирон, – хвалит инструктор.

Я закатываю глаза.

Конечно, отличник во всем.

Моя кукла снова орет. Я беру бутылочку, пытаюсь сунуть ей в рот, но она не берет. Пластиковый сосок скользит, и я чувствую, как во мне закипает раздражение.

– Да что не так-то!? – шепчу беспомощно.

Это же не ребенок. Это просто игрушка. Почему я не могу справиться даже с этим? Какая я никчемная…

– Ада, попробуй покачать ее, – говорит Мирон тихо, не глядя на меня.

– Сама справлюсь, дорогой, – цежу я, качая куклу активнее. Она, конечно, орет еще громче. Я выдыхаю, пытаясь успокоиться и взять себя в руки.

Мирон смотрит на меня, в его глазах что-то мелькает.

–Милая, давай я...

– Не надо, – обрываю, – я хочу сама. Пеленай свою куклу и не лезь.

Его кукла молчит, они все будто издевается надо мной.

Как несправедливо. Он разрушил нашу семью, а теперь сидит такой важный идеальный отец, с которого надо брать пример.

А я? Я, которая хотела быть матерью больше всего на свете, не могу даже эту куклу заставить замолчать.

Инструктор подходит, мягко поправляет мои руки.

– Вот так, Ада, нежнее. Представь, что это твой ребенок. Ты же хочешь этого, правда?

Я киваю, но внутри все сжимается.

Хочу. Больше всего на свете.

Кукла, наконец, замолкает. Я не знаю, что я сделала правильно, но она больше не орет. Я смотрю на нее, и на секунду мне кажется, что я справилась, а тут кукла внезапно начинает орать еще сильнее.

Инструктор берет ее у меня, переворачивает и что-то проверяет.

– Кажется, я нашла причину капризов. У детки сели батарейки. Но вы запомните, что если малыш до трех месяцев сильно плачет, в этом возрасте у них еще продолжается момент донашивания, вы должны его укутать в свои объятия, покачиваясь и приговаривая “Ш-Ш-Ш”. Он успокоится и уснет.