Или что еще хуже – жалость.

Но затем я чувствую это. Легкие, как перо, прикосновения, скользящие вверх и вниз по моим изуродованным предплечьям, сменяющиеся мягкими поцелуями, которые он оставляет на каждом обесцвеченном участке. Я задерживаю дыхание, пока Истон продолжает ласкать выступающие рубцы, со временем превратившиеся из уродливо-красных в сине-фиолетовые, а затем в эти белые шрамы.

— Посмотри на меня, Скар.

Я медленно повинуюсь, и мое сердце разбивается при виде благоговения, застывшего на его лице.

— Ты идеальна.

— Это не так, – сдавленно возражаю я, качая головой.

Он поворачивает меня к зеркалу, его пальцы нежно скользят по моим рукам, а взгляд через отражение пронзает меня насквозь.

— Если бы ты могла увидеть себя моими глазами... Ты бы поняла, насколько ты восхитительна. В тебе нет ничего, что бы не делало меня дураком. Влюбленным дураком, – последние слова он бормочет скорее для себя. — Не прячь от меня свои шрамы – они часть тебя, как ты часть меня.

Я чувствую, как подступают слезы, когда поворачиваю голову, чтобы взглянуть на него.

— А я вижу лишь то, что потеряла.

Его брови смыкаются от боли, отражая того живого монстра, что до сих пор терзает мою душу. По моей щеке скатывается слеза, но Истон тут же сцеловывает ее.

— Я знаю, – шепчет он, распуская мой хвост и позволяя волосам рассыпаться по плечам длинными волнами. — Но я вижу другое. Я вижу ту, что вырвалась из пламени и завладела моим сердцем. – Он приподнимает мой подбородок, и его глаза наполняются чувством, которое мы пока еще боимся назвать вслух. — Позволь мне показать тебе, Скар. Позволь показать девушку, которая владеет моим сердцем.

Истон

Обнаженная, она лежит на моей кровати, на ней нет ничего, кроме очков в черной оправе, сдвинутых на переносицу. Скарлетт нужно время, чтобы полностью расслабиться. Как только замечаю, что напряжение покидает ее плечи, я спешу взять со стола чистый альбом для эскизов.

Приготовив все необходимое, я сажусь на край кровати, опираясь на спинку, и погружаюсь в созерцание ее прекрасного обнаженного тела. Пальцы сами тянутся к углю, торопясь запечатлеть каждую линию, каждый изгиб. Штрихи ложатся уверенно, точно передавая ее образ – такой, каким вижу его я. Ее тело, с его изящными впадинками и тенями, – мечта любого художника, даже если сама она в этом сомневается.

Не то чтобы Скарлетт страдала от синдрома гадкого утенка. Достаточно один раз увидеть ее на сцене, чтобы понять: она чувствует свою сексуальность и ничуть ее не стесняется.

Нет, ее скованность не от неуверенности. Все дело в шрамах. Они напоминают ей о жизни, которую у нее украли, – и это слишком тяжело для нее. Лишь сегодня я осознал: она прячет свои ожоги не от мира, боясь, что они покажутся безобразными. Она прячет их от самой себя. Эти шрамы – клеймо, от которого ей не сбежать. Пока они скрыты, она может притворяться цельной, а не жертвой, какой себя считает.

После того, как Оуэн раскрыл мне правду, я примерно понимал, что увижу, когда Скарлетт полностью разденется. Мне предстояло не только узреть ее тайны, но и воочию столкнуться с болью, выжженной в ее душе. Но его версия той адской ночи – не та, которую я хочу услышать. Мне нужна ее версия. Я хочу погрузиться в ее тьму, обнять ее и принять ее страдания как свои. И тогда, возможно, она найдет в себе смелость сделать то же самое с моими.

Если кто-то и способен на это, так это Скарлетт.

Но сначала ей предстоит рассказать мне – своим мелодичным голосом – о кошмаре, через который она прошла. Потому что она не жертва. Она – выжившая. Воин, вырвавшийся из бездны и ставший той удивительной женщиной, что сейчас лежит передо мной. То, что она считает слабостью, я вижу как силу. И если уж я решил следовать воле Общества, то должен напомнить ей об этой внутренней силе, способной победить самых жестоких монстров. Даже если для этого придется преподнести ей свою израненную душу на серебряном блюдечке.

— Знаешь, что это мне напоминает? – ее голос звучит расслабленнее, чем час назад.

— Что?

— Ту сцену из "Титаника", где Джек рисует портрет Розы, лежащей на диване. Ты смотрел этот фильм?

— Смотрел, – усмехаюсь я.

— Хм… – она задумчиво хмурится. — Мне он никогда не нравился. Меня бесило, что Роза просто позволила Джеку умереть. Почему они не могли поделить дверь? Места хватило бы на двоих.

— Дело не в месте, а в весе. Дверь не выдержала бы их обоих.

— Ладно, допустим. Но почему бы им не меняться местами?

— Потому что это лишь ускорило бы переохлаждение. Вместо одного метрового Леонардо ДиКаприо ты получила бы двух обладателей "Оскара", замерзающих посреди Атлантики.

— Похоже, ты всерьез об этом размышлял, – она прикусывает губу, скрывая улыбку.

— Ты смеешься надо мной? – парирую я, внутренне наслаждаясь ее расслабленностью: обнаженная, раскинувшаяся на моей кровати, она все еще способна подкалывать меня.

— Немного.

— Осторожнее, Скар. Твоя попа сейчас в зоне риска, – игриво грожу я, щекоча ее ступни.

Ее тело мгновенно покрывается румянцем – и, черт возьми, от этого у меня встает. Хотя и до этого было не легче. Весь последний час мне приходилось бороться с собой, чтобы не наброситься на нее и не наполнить комнату ее стонами.

— Вообще-то, Джек мог бы выжить, если бы Роза сняла спасательный жилет и привязала его под дверью для устойчивости. Обоим хватило бы места, если бы они подумали, а не поддались страху, – объясняю я, надеясь, что разбор гибели героев хотя бы немного остудит мой пыл.

— То есть ты считаешь, что его жертва была глупой и бессмысленной? – она приподнимается с подушки.

— Я считаю, что со стороны все решения кажутся очевидными. Но когда ты внутри ситуации, ответы не так просты.

Она снова ложится, устремив взгляд в потолок, и ее игривость сменяется серьезностью.

— Она его не любила.

— Почему ты так решила?

— Потому что если бы любила – не смогла бы жить в мире, где его нет. Она бы умерла с ним той ночью. У нее не было бы выбора, будь ее чувства настоящими.

Я замираю, пораженный яростью, с которой она это говорит. Я тут же откладываю альбом, подползаю ближе и целую ее шрамы.

— Ты же знаешь, что можешь рассказать мне все? – шепчу я.

— Взаимно, – она трогает мои волосы, и в ее голосе звучит легкая грусть.

— Я – открытая книга.

— Сомневаюсь, – смеется она.

Я кладу подбородок ей на грудь, чуть ниже обнаженных грудей, наслаждаясь видом.

— Что ты хочешь знать?

— Ммм. Это официальное приглашение покопаться в твоей голове?

— Считай это красной дорожкой, – шучу я, слегка прикусывая нежную кожу у ее груди.

Она хватает меня за волосы, оттягивая подальше от желанного места.

— Обещаешь отвечать честно, что бы я ни спросила?

— Испытай меня. Я же сказал, я – открытая книга, – дразню я, снова приникая к ее груди и оставляя поцелуй прямо над сердцем.

— Почему ты так ненавидишь своего отчима? – ее вопрос на мгновение оглушает меня.

— Проще простого. Он – мудак. Следующий вопрос, – отмахиваюсь я.

— Я серьезно, Ист. Обычно ты держишься надменно, будто тебя вообще ничего не задевает. Но стоит ему сказать одно слово – и ты впадаешь в ярость. Почему?

Горло внезапно сжимается, и я переворачиваюсь на спину, закрывая рукой глаза.

— Я же сказал. Он – мудак. Вопрос исчерпан.

— Не делай так. Не отгораживайся, – настаивает она, прижимаясь ко мне обнаженным телом, будто знает, что это моя ахиллесова пята. — Я расскажу тебе, как получила эти ожоги. Расскажу все. Только будь честен со мной. Это все, о чем я прошу.

Я и так знаю ее историю, но ее готовность раскрыть такую боль пробуждает во мне что-то чужое. И, к собственному ужасу, я чувствую, как давно запертые слова рвутся наружу, душа меня.