И они правы.

Мы – чужаки.

Мы лишили их желанного трофея.

Здесь полно этих сучек, которые до сих пор не могут пережить, что Ричард Прайс когда-то обратил внимание на мою мать. Все были уверены: когда самый завидный холостяк Нортсайда наконец остепенится, он выберет одну из стерв голубой крови, круживших вокруг него, как стервятники. Но уж точно не мать-одиночку из Бруклина, едва сводившую концы с концами.

Теперь маме больше не приходится мыть чужие унитазы, но весь Эшвилл по-прежнему видит ее на коленях. Либо как шлюху, которая натрахала себе состояние Прайсов, либо как горничную, которой не стоило вылезать из гетто.

Самое худшее во всем этом то, что часть меня жалеет, что она не отказала Дику тогда, много лет назад. Для меня выбор между нищетой и самоуважением очевиден. Я лучше буду гребаным нищебродом, чем стану кланяться кому бы то ни было.

Черт, большинство и на меня бы смотрели с тем же презрением, если бы думали, что им это сойдет с рук. Но я слежу, чтобы не сошло. Да, я сын своей матери, но если она предпочитает подставлять вторую щеку, то я придерживаюсь принципа "око за око". Сунешься ко мне и получишь по заслугам.

Услышу, что какая-то светская львица назвала мою мать шлюхой – и сделаю так, чтобы ее драгоценная доченька стала одной из них.

Какая-то сучка пошутит за завтраком, что моя мама когда-то чистила унитазы в отелях – и ее сын будет чистить мне ботинки на глазах у всех.

Какой-то завистливый урод посплетничает с приятелями на поле для гольфа о том, что мама "умеет стоять на коленях" – и я лично позабочусь о том, чтобы его жена продемонстрировала это мастерство в моей спальне на камеру.

Тронешь моих – и я сделаю все, чтобы уничтожить тебя.

Если бы Дик тратил меньше сил на то, чтобы цепляться ко мне, и больше – на защиту своей жены, возможно, мне не пришлось бы постоянно наводить порядок.

Я распахиваю дверь общежития, и меня окутывает сладкий предрассветный ветерок, охлаждая внезапную ярость. Каждый раз, когда холодает, это напоминает мне о доме. О снеге, о дожде – обо всем том хорошем, что дарит Нью-Йорк. Северная Каролина жаркая, влажная и до тошноты учтивая. Местные, с их сладкими южными акцентами и фальшивыми улыбками, запросто опустят вас в грязь и разнесут ваше имя по всему городу. В Бруклине мы говорили придуркам все, что думаем, в лицо, без этой слащавой, циничной хрени.

Даже после всех ужасов, через которые пришлось пройти моей маме, мысль об отъезде из Нью-Йорка ни разу не приходила ей в голову. Она задумалась об этом, только когда Дик надел ей кольцо на палец. Под ложными предлогами и обещаниями мы собрали вещи и переехали в Эшвилл, даже не подозревая, что меняем крыс, роющихся в мусорных баках, на змей в украшениях от Cartier.

Дик даже пальцем не шевелит, чтобы защитить ее от этих тварей. Вместо этого он бросает ее на растерзание волкам, не задумываясь о ее душевном состоянии, ожидая, что она смирится с их ядовитыми пересудами.

Что это за хрень?

Это что, по его мнению, любовь?

Да пошел он.

Он не имеет ни малейшего понятия о любви. Если бы было иначе, если бы он хоть немного заботился о маме – мы бы жили в Нью-Йорке, где она чувствовала себя в безопасности. Это был наш дом, а он отнял его у нас ради своих социальных и финансовых амбиций.

И теперь кто-то снова пытается отнять у меня дом.

Если я считаю себя мстительной силой, с которой стоит считаться, то Общество меня превзошло.

Я трясу головой, не желая углубляться в эти мысли, и спешу к своему грузовику. Сейчас я могу справиться только с одним пиздецом за раз. К счастью, двадцатиминутная поездка немного охлаждает мой пыл, а музыка по радио помогает отвлечься.

Разумеется, когда я, наконец, оказываюсь в поместье Прайсов, привычная злоба, живущая во мне, снова поднимается.

Я сам виноват. Я мог уехать сразу после школы, приняв предложение Нью-Йорского Университета. Но остался. Остался, потому что, как бы ни хотел сбежать, желание защищать маму сильнее. Она единственный человек на этой земле, которого я люблю больше себя. И даже несмотря на то, что я худший сын в истории человечества, она все равно смотрит на меня так, будто я лучшее, что с ней случалось. Никакие бриллианты, роскошные дома или дорогие путешествия, которыми Дик осыпает ее, не сравнятся с тем, что дал ей какой-то падонок, лишивший ее невинности.

Для нее я всегда буду благословением.

Для Дика – проклятием.

И, как ни странно, в этом я с ним согласен.

Я вхожу в дом и, проходя мимо гостиной, мгновенно чувствую себя дерьмом. Мама свернулась калачиком на диване, с книгой на коленях, при свете настольной лампы.

Черт.

Она не могла заснуть, и это целиком моя вина.

В последнее время она упрямо дожидается меня, если я не отвечаю на ее сообщения. Будто чувствует, что со мной творится что-то неладное, и боится, что однажды я просто не вернусь домой. Я никогда не расскажу ей правду о том, что случилось прошлой весной, но ее интуиция в отношении меня настолько сильна, что ей даже не нужны слова – она просто знает, когда что-то не так.

Честно говоря, именно поэтому я в последнее время и держусь с ней так холодно. Если буду сохранять дистанцию, может, она решит, что я просто веду себя как законченный мудак – просто так, из принципа. Пусть уж лучше думает, что я мудак, чем узнает, что я убийца. Из двух зол я выбираю меньшее.

Я беру шерстяной плед у ее ног и накрываю ее. Наклоняюсь, целую в лоб – и на ее лице тут же появляется легкая улыбка. Даже во сне она будто знает, что я дома, что я в безопасности. А ведь это все, чего она хочет – чтобы я был в безопасности. Меня убивает мысль, что я заставляю ее волноваться, но если бы она узнала, во что мы с парнями влипли, это свело бы ее в могилу. Этого я допустить не могу.

Я направляюсь на кухню – перекусить в три часа ночи, разогрев ее домашние ньокки. Да, теперь у нас есть повара и горничные, но иногда мама все равно берет на себя обязанности домохозяйки – просто чтобы почувствовать себя прежней. Не избалованной королевой, за которую ее держит Дик. Аромат свежего базилика и томатного соуса словно возвращает меня в те времена, когда все было проще. Я набрасываюсь на еду, запивая ее ледяной водой, поскольку на той греческой вечеринке выпил достаточно алкоголя, чтобы мне хватило на несколько дней.

Я беру бутылку с собой в комнату, но замираю в холле.

Дик бережно подхватывает маму на руки и несет ее наверх, в спальню. На нем по-прежнему белая рубашка, черный галстук и брюки – его обычный "рабочий" вид. Видимо, этот засранец засиделся в своем кабинете допоздна, пока я тусил.

Даже на таком расстоянии я слышу, как он шепчет ей на ухо что-то нежное, и она крепче прижимается к его груди, пряча от меня свою милую улыбку. Его темно-карие глаза, еще секунду назад мягкие от нежности, леденеют, когда он замечает мое присутствие.

— Мог бы и позвонить, – бросает он, и на его губах застывает привычная гримаса недовольства.

Ненавижу, что он прав. Я мог бы. Но не стал. Его верхняя губа нервно дергается, когда он видит мое бесстрастное выражение лица.

— Ты ее не заслуживаешь, – рычит он.

— Как и ты, – парирую, не моргнув и глазом.

— Разница между нами в том, что я знаю, что не заслуживаю, – бросает он в ответ и резко отворачивается, поднимаясь по лестнице. Ему больше не интересно, что я могу сказать.

Самое мерзкое то, что это, наверное, единственное, что объединяет нас с отчимом.

Мы оба ее не заслуживаем.

Ей не следовало выходить за него замуж.

А мне вообще не следовало рождаться.

Истон

— Доброе утро, соня, – напевает мама с сияющей улыбкой, когда я вхожу в столовую.

— Доброе, – бормочу я, зевая.

Я подхожу к ней, касаюсь губами ее лба, затем отодвигаю стул и наливаю в кружку густой черный кофе, надеюсь, что он прогонит остатки сна и поможет собраться перед учебой.