— А Ричарду не пожелаешь доброго утра? – она вопросительно приподнимает брови в сторону мужа.

Я бросаю взгляд на отчима, восседающего во главе стола. В безупречном темно-синем костюме он продолжает отвечать на электронные письма в телефоне, совмещая работу с завтраком.

— Доброе, Дик, – усмехаюсь я, зная, как он ненавидит это прозвище.

Он закатывает глаза и бурчит что-то в ответ, даже не отрываясь от экрана.

Я откидываюсь на спинку стула, неторопливо потягивая кофе, когда чувствую на себе пристальный взгляд матери.

— Тебя что-то беспокоит, Наоми? – поддразниваю я, прежде чем наложить себе яичницу с беконом.

В ее светло-серых глазах сверкают искорки, из-за которых она выглядит моложе своих тридцати девяти лет. А легкий взволнованный смешок, который она издает, только подчеркивает ее детскую непосредственность. После всего того ада, через который прошла, просто чудо, что она сохранила эту чистоту. Я даже не смотрю на Дика, но чувствую, как он убирает телефон, завороженный, как всегда, ее радостью.

— Да так, пустяки. Просто сидела и размышляла тут кое о чем. Поскольку ты проспал большую часть воскресенья, я не смогла тебе сказать, что ходила на бранч с Шарлин Уокер и новой девушкой Финна. Ну и вот, задумалась, когда же настанет тот день, когда мой сын приведет такую же домой?

Теперь уже я закатываю глаза, словно подросток. Я даже не удостаиваю внимания тихий смешок Дика на другом конце стола.

— Стоун такая чудесная девушка. Финну очень повезло, – настаивает мама, хлопая длинными темными ресницами.

— М-м.

— У нее есть сестра?

— Нет, – нарочито четко произношу последнюю букву.

— Точно? – не унимается мама.

— Абсолютно.

— Ну, а подруга?

Господи.

— Оставь его, дорогая. Ты заставляешь парня потеть. Смотрится не очень, – вставляет Дик.

— Очень смешно, – ворчу я, отправляя в рот еще одну вилку еды.

— Ладно, ладно. Больше ни слова, – вздыхает она, делая вид, что сдается. — Но тебе уже двадцать три, малыш. Конечно, ты еще молод, хочешь гулять и все такое. Но, может, хорошая девушка помогла бы тебе выйти из того упадка, в котором ты пребываешь в последнее время.

А, вот оно что. Не просто так она завела этот разговор. Она беспокоится обо мне, и этот внезапный интерес к моей личной жизни – лишь способ выразить свою тревогу.

— Сомневаюсь, что хорошие девушки во вкусе Истона, – вставляет Дик с кривой усмешкой.

Пошел ты, Дик.

— Кто знает? Противоположности притягиваются. Взгляни на нас, – парирует мама с робкой улыбкой.

Я бросаю взгляд на Дика и вижу тот же слащаво-влюбленный взгляд, от которого у меня сразу же пропадает аппетит.

— Все, я пошел, – я встаю, нарочито громко скребя стулом по полу.

— Уже? Но ты даже не доел.

— Все в порядке, мам. Просто куплю что-нибудь попозже в кафе.

Я наклоняюсь, чтобы поцеловать маму в щуку, показывая Дику за ее спиной средний палец на прощание. Она и так переживает – нечего ей напоминать, что мы с ним не в самых теплых отношениях.

Когда беру свои вещи в прихожей, то краем уха слышу, как мама говорит ему, что почти весь день проведет в Первой баптистской церкви. Мои плечи тут же опускаются.

Пока Ричард Прайс покоряет мир и зарабатывает миллионы, моя мать ищет утешения на священной земле. В Нью-Йорке она никогда не была такой набожной. Но за годы в Эшвилле церковь пастора Дэвиса стала ее единственным убежищем – местом, где ее не осудят, не обсудят и не высмеют.

Когда мы только переехали, я иногда ходил с ней на воскресную службу. Но все изменилось, как только я достиг половой зрелости. Я быстро дал понять, что мне нечего делать в церкви. Мама решила, что мое нежелание участвовать в церковных мероприятиях – из-за чувства неуместной вины и неуверенности. Мне стыдно, что я позволил ей верить в эту ложь, но тринадцатилетнему подростку это казалось лучшим оправданием. Признаться, что настоящая причина в том, что у меня вставал каждый раз, когда пел церковный хор, было бы чертовски неловко.

Нет.

Не хор.

Это происходило, когда пела она.

Девушка с пустым взглядом, грустной улыбкой и ангельским голосом – Скарлетт Дэвис.

"Сомневаюсь, что хорошие девушки во вкусе Истона".

Слова Дика преследуют меня всю дорогу до колледжа. Черт, как бы я хотел, чтобы это было правдой. Жизнь была бы куда проще. Пока мысли о занозе в моей заднице продолжают крутиться в голове, я вхожу в аудиторию, зорко высматривая свою добычу. Ее легко заметить среди оживленных студентов. В своей невзрачной одежде, с привычным хвостиком, Скарлетт сидит, опустив голову, делая вид, что что-то записывает в тетрадь, хотя профессор Донаван еще даже не пришел.

Сколько я ее знаю, Скарлетт постоянно старалась ходить среди нас не оставляя никаких следов своего существования.

Невидимая.

Нежеланная.

Забытая.

Она цепляется за свою невидимость, как за спасательный круг, пробираясь сквозь кишащие акулами воды Нортсайда. Каждый шаг тщательно выверен, чтобы никто не заметил ее присутствия. В этом море тщеславных дебютанток и избалованной элиты, где ценность человека измеряется лайками и подписчиками, Скарлетт остается незамеченной – буквально под самыми безупречно подправленными носами. Как эти безликие стены вокруг, она растворяется в фоне. Настолько, что стоит лишь моргнуть – и ее уже нет.

Но за все эти годы Скарлетт так и не смогла спрятаться от меня. Мои глаза выискивают ее в каждой аудитории. Они выслеживают ее на каждой вечеринке, на каждом мероприятии в Эшвилле, куда меня затягивают обязательства. Это стало моим любимым занятием в мазохистском смысле. В первые минуты, когда я прихожу в новое место, мою кожу покалывает от электричества и бурлящей энергии в бессмысленной надежде, что она будет здесь, только для того, чтобы разбиться о разочарование, когда ее нигде не видно.

Мы с ней живем в разных мирах.

Я не принадлежу к ее миру, а ей в моем точно не было бы места. И все же в ее меланхоличном взгляде всегда было что-то такое, что взывало ко мне. Сколько бы я ни пытался игнорировать то, что спрятано за ее уродливыми очками, ее большие, печальные карие глаза хранили пустоту, которая находила во мне отклик. Пустоту, которая говорит с моей душой, шепча, что она понимает мою тьму – потому что тоже живет среди теней, терзаемая своими призраками. Но какие бы демоны не обитали внутри Скарлетт, я знаю, мои сожрут ее целиком – разорвут плоть и насладятся пиршеством.

Держать ее подальше от себя – милость, и мы оба это знаем.

А потом случилось это.

С прошлой весны мне стало сложнее сдерживать свою жажду. Мне хотелось почесать там, где зудело, – там, где была Скарлетт. Но я держался, не поддаваясь грязному желанию вытащить ее из темного угла и затащить в мою бездну.

Страдание любит компанию, и я жаждал ее.

А затем Общество нарушило мой хрупкий контроль, напомнив, что наши жизни больше нам не принадлежат. Игра началась в ту минуту, когда мы превратились в их пешки. Они подтолкнули меня к краю моей выдержки, и теперь достаточно легкого порыва ветра, чтобы я сорвался.

Тот самый порыв ветра пронесся сквозь меня в тот день, когда Скарлетт решила заявить о себе. Даже если только чтобы отчитать меня. Как человек, умирающий от жажды, я жадно глотал ее раздражение – до последней капли. Признаю, это было не очень красиво с моей стороны. Я вел себя как последний придурок. Но она и не ожидала другого. Скарлетт никогда не видела моей хорошей стороны. И, вероятно, никогда не увидит. Не знаю, существует ли она вообще. Я убеждал себя, что того короткого общения в аудитории хватит, чтобы утолить жажду моей иссохшей души. Но ошибся. Я должен был слушать тот голос в своей голове, который шептал держать ее подальше от себя любой ценой. Потому что если не буду – она проберется в мое черное сердце, обнажит его и заставит чувствовать то, чего я не хочу. То, чего я не заслуживаю.