— Скарлетт, я не потерплю твоей дерзости. Особенно здесь. – Он указывает вокруг, напоминая, что мы в Доме Божьем.

— Я не дерзю тебе, дядя Джек. Просто констатирую факт. Мне двадцать три, и я сама распоряжаюсь своей жизнью. Пение в клубе доставляет мне радость, наполняет ту часть души, которая жаждет сцены. Ты не можешь приказать мне перестать. У тебя нет власти над моими решениями.

Его строгое выражение лица смягчается, и на мгновение я вижу того дядю, который дежурил у моей больничной койки в Вегасе, когда меня лечили от ожогов. Мужчину, который плакал со мной на похоронах матери и утешал, когда я просыпалась с криками от ночных кошмаров. Я знаю, что в дяде Джеке бьется доброе сердце, но его черно-белое видение мира сталкивается с моим ярким, многоцветным.

— Скарлетт, ты моя семья. Я люблю тебя и хочу защитить. Я не стану молча смотреть, как ты повторяешь ошибки моей сестры. Неужели ты ждешь, что я промолчу, зная, что ты поешь там, где деньги тратятся на разврат, азартные игры и пьянство? Кто знает, какие опасности тебя там подстерегают? Прости, но я не могу закрыть на это глаза.

— Я ожидаю, что ты примешь мои решения. Только и всего. Они принадлежат мне. И не манипулируй памятью моей матери, это недостойно ни ее, ни тебя.

Он сжимает губы, отступая на шаг.

— Это этот мальчишка Прайс вбил тебе в голову эту чушь, да? Я знал, что стоило поставить его на место, как только заметил, что он крутится вокруг тебя. Слава Богу, он уехал и больше не навредит тебе.

После этих жестоких слов об Истоне чаша моего терпения переполняется.

— Ты знал? И ничего не сказал?

— Я думал, ему надоест гоняться за тобой. Я и не предполагал, что ты поддашься такому человеку.

— И что же он за "человек", по-твоему? – кричу я, вскидывая руки. — Человек, который защищает друзей? Жертвует собственным счастьем ради близких? Ответь, дядя, кем ты его считаешь? Потому что сейчас ты последний, кто может судить о его чести, особенно когда сам показал ее отсутствие.

— Скарлетт! – он возмущенно хмурится, как будто я дала ему пощечину.

Но это только начало.

— Нет, не начинай, дядя Джек! Не тогда, когда именно ты одна из причин, по которой Истон и его мать бежали из Эшвилла! Скажи, насколько богоугодно было запретить Наоми Прайс приходить в церковь, потому что ее присутствие "смущало" прихожан? Прихожан, которые, замечу, ни разу и пальцем не пошевелили, чтобы помочь общине. Где они были, когда нужно было развозить одежду и еду малоимущим? Или дарить подарки детям из приютов? Кто поддерживал церковь в трудные времена? Кто?!!

Стыд, заливший лицо дяди, должен остановить меня, но несправедливость всего этого приводит меня в бешенство.

— Эта женщина сделала для мира больше, чем все, кто твердит твои псалмы по воскресеньям! Но ты отвернулся от нее, когда она больше всего нуждалась в поддержке – когда стала жертвой чьей-то злой шутки. Не смей стоять здесь с видом праведника, осуждая ее сына! В Истоне и Наоми больше чести и любви, чем ты когда-либо сумеешь в себе воспитать.

Я смотрю ему в глаза до тех пор, пока он не выдерживает моего обжигающего взгляда. Не пытаясь утешить его, я поворачиваюсь и ухожу.

Ему должно быть стыдно.

Им всем должно быть стыдно.

Своей жестокостью они разрушили больше жизней, чем когда-либо осознают.

Истон

— Не верится, что до Дня Благодарения осталось всего несколько дней. Я подумала, что мы могли бы сходить посмотреть на парад. Может, заказали бы китайскую еду, как когда ты был маленьким. Что думаешь? – с надеждой спрашивает мама, наполняя кружку кофе.

— Конечно, мам. Как скажешь, – отвечаю я с натянутой улыбкой.

Она отвечает мне такой же фальшивой улыбкой, и я опускаю взгляд в тарелку с хлопьями – лишь бы не видеть эту ложь на ее губах.

Так мы и живем последние недели с тех пор, как вернулись в город. Изображаем перед друг другом, что все в порядке, хотя на самом деле это не так. Не помогает и то, что приходится ютиться в настоящей дыре. Да, возможно, чуть лучше той однокомнатной квартирки в Квинсе, что мы снимали до появления Дика, но ненамного. Мама категорически отказывается тратить деньги мужа больше необходимого, поэтому этот уголок – лучшее, что она смогла найти за короткий срок с минимальными затратами

— Ты общался с ребятами? – она делает глоток своего дешевого кофейного пойла.

Я киваю, невнятно бурча что-то, пока пытаюсь проглотить как можно больше этих отвратительных хлопьев, по вкусу похожих на картон.

— У них все в порядке?

— Да, мам. Они ждут не дождутся каникул на День Благодарения.

— Что ж, хорошо, – бормочет она, постукивая пальцем по кружке.

Я проклинаю себя за эту глупую ремарку о друзьях. Сезон праздников всегда были маминым любимым временем в году. Она не только курировала кучу благотворительных проектов, но и мы с Диком старались проводить больше времени дома. День Благодарения и Рождество ассоциировались с семейным уютом. В этом году нас на одного человека меньше, да и обстановка совсем не та, к которой мы привыкли.

— О, пока не забыла. Ты никогда не угадаешь, кто звонил мне вчера, – ее голос звучит оживленнее, привлекая мое внимание.

— Кто?

— Пастор Дэвис.

При упоминании дяди Скарлетт ложка со звоном ударяется о край тарелки, откалывая кусочек. Я вскакиваю с кухонного стула и несу тарелку к раковине, едва не разбивая ее по дороге – лишь бы скрыть реакцию.

— Да ну? И что ему нужно?

— Он извинялся. Говорил почти час, что не должен был поддаваться давлению и просить меня отказаться от обязанностей в церкви. Тем более не посещать службы. Звучало искренне.

— Легко звучать искренним, когда уже ничего не поделать, – рычу я, злясь, что совесть пастора проснулась лишь после того, как мама уехала в другой штат.

— Ты прав. Кажется, это слишком мало и слишком поздно. Но признаю, было приятно. Даже если это уже не имеет значения.

Черт.

Я поворачиваюсь, облокачиваюсь о раковину и смотрю на мать.

— Нет, мам. Ты права. Никогда не поздно признать ошибки и попытаться их исправить. Если пастор Дэвис связался с тобой, значит, он действительно сожалеет.

На ее губах появляется слабая улыбка, но этого недостаточно, чтобы вернуть блеск в ее глаза.

— Ты слышал что-нибудь от Скарлетт?

Я прикусываю язык до крови, делая вид, что ищу кожаную куртку, лишь бы не лгать ей в лицо.

— Да, у нее все хорошо.

— Возможно, пастор пересмотрел свои взгляды под влиянием племянницы. Уверена, она очень по тебе скучает.

Я не решаюсь повернуться, особенно слыша грусть в ее голосе.

— Истон…

— Я ненадолго выйду, – перебиваю я, прежде чем она предложит мне вернуться в Эшвилл. — Просто прогуляюсь по парку, может, загляну в кампус НЙУ¹⁸.

— Хорошо, дорогой. Будь осторожен.

— Люблю тебя, – кричу я уже на выходе. Оказавшись за дверью, закуриваю, прислонившись к стене.

— Эй, здесь нельзя курить! – кричит соседка, заметив сигарету у меня во рту.

— Да-да-да, – бурчу я, спускаясь по лестнице на шумные улицы Нью-Йорка.

Можно что угодно говорить о Нортсайде, но ни один тамошний сноб не смел бы запретить мне курить в помещении. Если бы кто-то это сделал, я бы заставил их проглотить зажженную сигарету. Но здесь, на суетливых улицах города, где я родился, такие фокусы не пройдут. На каждого взрывного ублюдка найдется другой – с еще более коротким запалом.

У офисного здания я сверяюсь с телефоном – еще десять минут в запасе. Не утруждая себя объявлением о визите секретарше, шагаю в лифт. К счастью, утренний час пик уже прошел, и я еду один. Когда двери лифта открываются, секретарша Дика бросается ко мне.

— Истон, мистер Прайс ждет тебя. Пожалуйста, следуй за мной.