Доклады были краткими и деловыми.

— «Промедол» и «Ибупрофен» вышли на плановые объемы, — доложил Простаков. — Снабжаем уже не только ленинградские госпитали, но и московские.

— «Стрептомицин», штамм 169, проходит клинические испытания, — сказала Ермольева. — Токсичность есть, но управляема. «Бициллин» стабилен, побочные реакции сошли на нет после вашей идеи с своевременным разведением. И мы активно ведем скрининг того самого «кишечного» штамма.

— Гепарин, — отчитались химики, — технология очистки отработана. Запускаем опытную партию для клиник.

Инженеры доложили, что по всем «прорывным» направлениям — гидрокортизон, фенитоин, полиглюкин, гипербарическая оксигенация («Ока»), электрокоагулятор — ведутся НИР. Прорывов пока нет, но работа кипит.

— Юрий Юрьевич, — обратился Лев к Вороному. — Как ваша школа?

— Растем, — улыбнулся хирург. — Тренируемся на животных. Ваше замечание насчет подвздошной ямки для трансплантации почки — гениально. Технически проще и функционально верно. Тогда, с Булгаковым… не было времени на эксперимент. Сейчас отрабатываем как положено.

Лев кивнул, он помнил тот отчаянный риск. И понимал, что Вороной был прав.

Когда все разошлись, Лев остался один. Он посмотрел на карту Европы. Год завершен, задел был колоссальным. Но песок в часах тёк неумолимо.

Тридцать первое декабря. Квартира на Карповке вновь была полна гостей. Пахло елкой, мандаринами и гусем, который Катя и Анна Борисова готовили с утра. На столе стоял тот самый тостер, рядом — советское шампанское. Патефон играл негромко.

Андрюша, разбуженный в полночь, сонно сидел на руках у деда, с любопытством разглядывая огни на елке. Все были здесь: вся их большая, шумная, неформальная семья.

Когда бой кремлевских курантов начал доноситься из репродуктора, все встали с бокалами. Последний удар отзвучал. Воцарилась тишина, полная ожидания.

Первым поднял бокал Борис Борисович. Его лицо в мягком свете ламп было серьезным и мудрым.

— Поднимаю бокал за уходящий год, — сказал он, и его голос прозвучал на удивление громко. — Год великих строек и великих побед. Но главная его победа это вы. — Его взгляд медленно обошел всех собравшихся: Льва и Катю, Сашку и Варю, Мишу и Дашу, Лешу, всех остальных. — Ваша дружба, ваша семья, которую вы создали, которая крепнет несмотря ни на что. Это и есть тот самый «Ковчег», который вы строили все эти годы. И он устоит в любой шторм. С Новым годом, мои дорогие!

— С Новым годом! — пронеслось по залу звонким эхом.

Лев обнял Катю, прижал ее к себе. Она положила голову ему на плечо. Он смотрел на сына, на смеющихся друзей, на сияющие глаза матери. Титанический труд позади, но такой же ждал впереди. Но в этот миг он чувствовал лишь глубочайшую, почти физическую усталость и странное, спокойное удовлетворение. «Мы все молодцы, — подумал он. — Я доволен».

Затих патефон, за окном, над заснеженным, темным Ленинградом, били куранты, отсчитывая последние секунды 1939 года. Впереди был 1940-й.

Гул голосов постепенно сменился негромкими разговорами. Гости разбились на небольшие группы. Сашка, развалившись в кресле, с удовольствием доедал кусок гуся с гречневой кашей.

— Ну, девчат, мое почтение, — сказал он, смакуя. — Такого гуся я со времен московского «Арагви» не ел.

— Это Лев помогал, — скромно заметила Катя, укладывая спать на диване Наташу и Андрюшу. — Он у меня главный по соусам.

Лев, стоя у окна с бокалом, услышал это и обернулся. Поймав ее взгляд, он улыбнулся. Эти маленькие, почти бытовые моменты были для него глотком нормальности, островком в бушующем океане истории.

К нему подошел Миша, все еще сияющий от счастья и шампанского.

— Лев, знаешь, я тут думаю… Мы с Дашей в новой квартире. И я хочу оборудовать маленькую домашнюю лабораторию, для опытов. Несерьезных, так… для души.

— Только чтоб без взрывов, — с усмешкой сказал Лев. — А то соседи пожалуются. И Даша выгонит в первую же ночь.

— О, нет! Ты что, — Миша замахал руками. — Я буду тихий, очень тихий. Может, даже ароматы для нее синтезировать… — он задумался. — Хотя, с другой стороны, процесс дистилляции терпенов может быть довольно…

— Взрывоопасным, — закончил за него Лев, хлопая его по плечу. — Думай, Миш, лучше цветы подари.

В другом углу комнаты Леша, заметно расслабившись, разговаривал с Борисом Борисовичем. Орден на его груди, казалось, придал ему новую степень уверенности.

— Борис Борисович, вы не представляете, как приятно, когда твоя работа… вот так, сразу… оценена.

Отец Льва смотрел на него с одобрением.

— Заслуженно, Алексей, заслуженно. Вы там, на Халхин-Голе, себя показали. И здесь, в госпиталях, работаете не покладая рук. Такие кадры стране нужны. — Он помолчал, затягиваясь папиросой. — А что насчет твоей личной жизни? Не думаешь о семье?

Леша смущенно покраснел и потупил взгляд.

— Некогда, Борис Борисович. Работа. Да и… не встретил еще такую, ну что бы так… — Леша указал в сторону Сашки с Варей и Льва с Катей.

— Встретишь еще, какие твои годы, — ободряюще сказал старый чекист. — Главное не бойся. Сердце, оно иногда умнее головы.

Лев наблюдал за этой сценой и ловил себя на мысли, насколько изменился отец. Раньше их разговоры сводились к наставлениям и скрытому напряжению, сухие как военная переписка. Теперь же между ними возникло что-то вроде товарищеских, почти дружеских отношений. Они стали коллегами, соратниками, объединенными общей, пусть и не озвученной до конца, целью пережить надвигающуюся бурю.

Он отошел в сторону, в полумрак кабинета, притворив дверь. На мгновение ему захотелось побыть одному. Он взял со стола свой полевой блокнот, тот самый, с пометкой от 1 сентября. Пролистал его. Десятки пунктов «Плана „Скорая“». Многие были закрыты. Жетоны, ИПП, штативы, антибиотики, анальгетики, система триажа… Каждый пункт это спасенные жизни. Но с каждым закрытым пунктом появлялись два новых. Полиглюкин, стрептомицин, левомицетин, аппарат Илизарова… Список рос, а время неумолимо сокращалось.

Он положил блокнот обратно в сейф и повернулся. В дверях стояла Катя.

— Устал? — тихо спросила она.

— Немного, — признался он. — Подводишь итоги и голова кружится. Сколько всего сделано, и сколько еще нужно сделать.

Она подошла и обняла его, прижавшись щекой к его груди.

— А я смотрю на всех сегодня и думаю: мы счастливые. У нас есть Андрюша, у нас есть дом. И все эти люди, они наша семья. Какая разница, что будет завтра? Сегодня мы вместе.

Лев прижал ее крепче, вдыхая знакомый запах ее духов и домашнего уюта. Она была его якорем. Тем, что удерживало его в этом времени, в этой жизни, не давая потерять себя в водовороте знаний, страха и ответственности.

— Знаешь, о чем я подумал? — сказал он после паузы. — О том дне, когда я ударился головой. Ну тогда на первом курсе. Если бы мне тогда сказали, что через несколько лет я буду встречать Новый год в 1939-м, в своей престижной квартире, с женой, сыном и друзьями, и буду получать ордена из рук Молотова… я бы решил, что у меня галлюцинации.

Катя отстранилась и посмотрела ему в глаза. В ее взгляде была нежность и та самая мудрость, которая всегда его поражала.

— А сейчас?

— А сейчас… — он посмотрел в гостиную, на смеющихся Сашку и Мишу, на спящих детей, на родителей, тихо беседующих с Варей. — А сейчас я не променял бы это ни на что.

Они вернулись в гостиную. Патефон снова играл, теперь какую-то медленную, лирическую мелодию. Сашка с Варей танцевали, прижимаясь друг к другу. Миша и Даша, обнявшись, о чем-то шептались у елки. Леша, с красными от шампанского глазами, что-то с жаром доказывал Жданову, а тот слушал его с вежливым, профессорским интересом.

Лев подошел к столу, налил себе и Кате по бокалу воды.

— За твой «Ковчег», — тихо сказала она, чокнувшись с ним.

— За наш Ковчег, — поправил он. — Без тебя, без всех них… — он кивком указал на друзей, — ничего этого бы не было. Я бы либо спился от отчаяния, либо меня бы давно расстреляли как вредителя.