«Промедол», «Ибупрофен»: проходят испытания. Но для настоящей военной боли нужен «Кеторолак». Нужен «Стрептомицин» (штамм 169, Ермольева близка). Нужен «Бициллин» для пролонгации действия. Нужен стабильный очищенный «Гепарин».

Он открыл свой походный блокнот, тот самый, что будет с ним в дороге, и начал записывать. Не отчет, а крик души, обращенный к самому себе.

«Новые направления. Гидрокортизон — для шока, аллергий. Начать с выделения из тканей. Противосудорожные (Фенитоин) для ЧМТ. Заменители плазмы (Полиглюкин) для массовых кровопотерь. Гипербарическая оксигенация портативная барокамера „Ока“ для шока, газовой гангрены. Электрокоагуляция: внедрить повсеместно, снизит кровопотерю. Остеосинтез — аппарат Илизарова для сложных переломов. Методы борьбы с переохлаждением для Финской войны, которая не за горами.»

Он писал, и ему казалось, что он пытается заткнуть пальцем дыры в тонущем корабле. Столько идей, а время утекает сквозь пальцы как песок.

И тут его мысли, словно наткнувшись на риф, остановились на Островской. На ее влажном, цепком взгляде, который видел слишком много. На ее пальцах, листавших страницы его блокнота. Холодный ужас, липкий и противный, сковал желудок. Она знает. Она что-то знает.

Сердце забилось чаще. Он не мог позволить ей иметь над ним такую власть. Не мог рисковать ни собой, ни Катей, ни Андреем.

С решимостью обреченного он взял чистый блокнот, точную копию старого. И начал переписывать. Кропотливо, выверяя каждую запись. Все медицинские гипотезы и технические идеи остались. Но исчезли все даты. Все намеки на знание конкретных событий. Ни слова о 22 июня, о блокаде, о масштабах грядущей бойни. Остался лишь сухой каркас гениальных, но вполне объяснимых для гения, прозрений.

«Пусть попробует что-то доказать с этим „сыром“, — подумал он с горькой усмешкой, водя пером по бумаге. — Здесь одни гипотезы, а не пророчества попаданца»

Оригинальный блокнот «План „Скорая“», испещренный роковыми датами и пометками, знавшими будущее, он спрятал. Тщательно, с холодной ясностью профессионала. Огромный сейф у стены имел потайной отсек на верхней крышке, закрепленный тончайшими деревянными планками. Он провел ладонью по гладкой поверхности — идеально. Ни выступов, ни щелей. Если не знать, то и не найти.

Были мысли и уничтожить компромат. Но там было записано слишком много. То, что он с таким трудом вспоминал ночами, глядя на небо.

Он захлопнул сейф, повернул ключ. Щелчок прозвучал как приговор. Одна угроза, пусть и не устраненная, но была локализована. Оставались другие. Более реальные и куда более смертоносные.

Он погасил свет в кабинете и вышел в коридор. Отныне его война шла на два фронта: внешний с японцами, и внутренний с призраками собственного прошлого и настоящего.

Утро было неестественно тихим, словно город, привыкший к грохоту трамваев и гомону голосов, затаился, провожая его. У парадного входа дома на набережной Карповки собрались те, кто за эти годы стал ему дороже всего на свете. Дороже несуществующей жизни Ивана Горькова.

Катя стояла, прижимая к себе Андрея. Мальчик, сонный и румяный, уткнулся носом в ее шею, в одной руке сжимая деревянную лошадку. Лицо Кати было маской спокойствия, но Лев видел, видел крошечную дрожь в уголках ее губ, видел бездну страха в огромных, потемневших глазах. Она держалась, как держатся жены солдат испокон веков, с гордо поднятой головой и ледяным ужасом в душе.

Он подошел, и она, не выпуская Андрея, прижалась к нему. Он ощутил хрупкость ее плеч, знакомый запах ее волос и сердце его сжалось так, что перехватило дыхание.

— Возвращайся, любимый — выдохнула она прямо в ухо, и ее голос был обжигающим шепотом. — Ты обещал мне.

Он не нашел слов. Только кивнул, прижимая ее и сына к груди, пытаясь вдохнуть в себя этот миг, эту хрупкую нормальность, чтобы хватило на все дни впереди.

Потом был Борис Борисович, отец. Его рукопожатие было твердым, как гранит, но в его обычно непроницаемом взгляде Лев прочел нечто новое, не просто одобрение, а глубочайшее уважение.

— Смотри в оба, сынок, — тихо сказал он, чтобы не слышали женщины. — Там, на фронте, свои законы. Не геройствуй без нужды. Ты теперь не просто ученый. Ты стратегический ресурс страны. Помни об этом.

Анна Борисова, его мать, не могла сдержать слез. Они текли по ее лицу молча, не сопровождаемые ни всхлипами, ни словами. Она крестила его дрожащей рукой, шепча что-то, чего он не мог разобрать. Он обнял ее, чувствуя, как она вся сжалась в комок.

Сашка, его правая рука, его брат, хлопнул его по плечу с такой силой, что Лев едва устоял.

— Кирпичики для «Ковчега» уже везут, — сказал Сашка, и его голос, обычно такой громовой, сейчас был приглушенным. — Возвращайся, главный архитектор. Без тебя мы эту махину не соберем.

Миша, вечно рассеянный и погруженный в свои формулы, стоял чуть в стороне. Он что-то бормотал себе под нос, теребя край пиджака.

— Миш, смотри за всем здесь, — сказал ему Лев. — Особенно стрептомицин. Это будет наш новый прорыв.

Миша лишь кивнул, судорожно глотая.

К подъезду подкатил черный «ЗиС-101». Леша, уже сидевший внутри, выглянул из окна. Его молодое, еще безусое лицо светилось смесью страха, решимости и мальчишеского задора. Он так молод, — с внезапной острой болью подумал Лев. Слишком молод для того, что ждет нас там.

Последнее рукопожатие с Сашкой. Последний взгляд на Катю, он поймал ее взгляд и увидел в нем не мольбу, а приказ. Приказ выжить любой ценой.

Он сел в машину. Дверь захлопнулась с глухим, окончательным звуком. Мир за стеклом: Катя, прижимающая к груди Андрея, родители, Сашка, Миша — поплыл назад, превращаясь в цветное пятно, в воспоминание.

Лев откинулся на сиденье, закрыл глаза. Путь начинался.

Глухой гул моторов, вибрация, пронизывающая все тело, запах авиатоплива, и машинного масла, вот что встретило их внутри гигантского фюзеляжа ТБ-3. Самолет, гордость советского авиапрома, внутри больше напоминал летающий сарай: голый металл, заклепки, проложенные кое-где провода, и несколько жестких сидений вдоль бортов. Лев, привыкший к комфорту «Красной Стрелы», с трудом представлял, что в этой железной птице можно провести всю дорогу.

Леша сидел напротив, бледный, сжавшись в комок. Он пытался улыбаться, но получалось жалко. Лев понимал его слишком хорошо, тот же комок страха сидел и в его горле, просто годы жизни научили его не показывать этого.

Интересно, я когда-нибудь научусь не бояться? Или просто стану лучше прятать это?

Дверь в кабину открылась, и в проеме показались их спутники. Первым вошел тот, кого представили как старшего лейтенанта ГБ Василия Игнатьевича Родионова. Мужчина лет сорока с лишним, коренастый, с лицом, которое казалось вырубленным из сибирского гранита. Шрамы на щеке и сломанная переносица говорили красноречивее любых слов. Его глаза, серые и спокойные, мгновенно оценили обстановку, задержались на Льве, затем на Леше, и, казалось, составили полное досье на каждого.

— Старший лейтенант ГБ Родионов, — отрекомендовался он коротко, пожимая Льву руку. Рукопожатие было твердым и сухим. — Наша главная и единственная задача это ваша безопасность. Не мешайте нам выполнять ее и все будет в порядке.

В его голосе не было ни угрозы, ни подобострастия. Только констатация факта. Это был профессионал высшего класса. Лев почувствовал странное облегчение. С таким человеком рядом шансы выжить, казалось, повышались.

Вслед за ним в салон вошел второй — младший лейтенант ГБ Артем Волков. Лев мысленно поправил себя: не «Тёма», как он сразу подумал, а именно Артем. Ему было около тридцати, не больше. Поджарый, с живыми, внимательными глазами, которые сканировали пространство с хищной точностью. Его движения были плавными, экономными, без единого лишнего жеста. Он не улыбался, лишь кивнул в ответ на представление, и Лев понял, это не «зеленый юнец», а отточенный инструмент, возможно, даже более опасный, чем его старший напарник.