Первые дни прошли в своеобразном ступоре. Лев отсыпался, пытаясь компенсировать недели накопленного напряжения. Катя занималась Андреем и домом, с наслаждением погружаясь в привычные, уютные хлопоты. Они молчали больше, чем говорили, но это молчание было не неловким, а целебным. Им нужно было просто побыть рядом, почувствовать, что самый тяжелый виток позади, а впереди лишь работа.

Лишь спустя три дня, за завтраком, Лев развернул свежий номер «Правды» и, пробежав глазами, отложил газету в сторону.

— Кать, я сегодня еду в институт. Пора. Нужно проверить, как там без нас, и начинать готовить почву для нового проекта.

Катя, кормившая Андрюшу манной кашей, лишь кивнула.

— Я знала, что долго ты не выдержишь. Иди конечно. Только обещай, что не бросишься с головой в омут с первого дня.

— Обещаю, — улыбнулся Лев, вставая из-за стола. Он подошел, поцеловал ее в макушку, потом склонился к сыну. — Слушайся маму, сынок.

На улице его ждал знакомый до боли ленинградский ветер. Он вдохнул полной грудью, чувствуя, как остатки московской усталости и нерешительности уносятся прочь. Впереди была работа. Строительство. И начинать нужно было с самого главного: с команды.

Операционная в больнице им. Мечникова встретила Льва стерильным холодом и резким запахом хлорамина. Под ярким светом мощных ламп, отбрасывавших резкие тени, уже стоял, скрестив руки на груди, Юрий Юрьевич Вороной. Его взгляд над марлевой повязкой был оценивающим и строгим.

— Ну, Лев Борисович, надеюсь, московские рестораны не расслабили вашу руку? — прозвучал его приглушенный маской голос. — Сегодня у вас первая самостоятельная работа. Аппендэктомия. Пациент: двадцатилетний слесарь с завода. Клиническая картина ясная. Ассистировать буду я, но резать будете вы.

Лев кивнул, подходя к умывальнику. Он тщательно, до локтей, мыл руки жесткой щеткой с мылом, чувствуя, как знакомое волнение смешивается с острым, почти животным азартом. Он смотрел на свои пальцы: те самые, что держали скальпель в прошлой жизни лишь несколько раз, что писали тысячи историй болезней и ставили подписи под отчетами. Сегодня им предстояло вернуться к своему истинному предназначению.

Пациент уже лежал на столе под легким эфирно-кислородным наркозом. Анестезиолог, пожилой мужчина с усталыми глазами, нанес на побритую кожу живота разметку для разреза по Мак-Бернею.

— Хирург к столу! — раздался голос Вороного.

Лев взял скальпель. Он сделал глубокий вдох и провел линию. Кровь тут же выступила по краям раны.

— Пинцетом, пинцетом! — тут же последовала коррекция от Вороного. — Не пили, Лев Борисович, режь. Один уверенный, точный разрез. Скальпель — это перо, а не топор. Чувствуйте ткань, ее сопротивление.

Лев кивнул, сосредоточившись. Его руки, знающие всю теорию в другом веке, действовали почти самостоятельно. Он послойно рассекал ткани, бережно отводя мышцы, с удивительной для новичка аккуратностью останавливая мелкие кровотечения. Он работал молча, сконцентрированно, и Вороной, наблюдавший за каждым его движением, перестал делать замечания.

— Аппендикс визуализирован, — тихо сказал Лев, выводя в рану воспаленный, отечный червеобразный отросток. — Гнойный.

— Накладывайте лигатуру, иссекайте, — скомандовал Вороной. — Культю обрабатывайте по вашему усмотрению.

Лев, следуя канонам, надел кисетный шов на культю, погрузил ее, наложил Z-образный шов. Его движения были выверенными, экономичными. Он не суетился, не делал лишних движений. Когда последний шов был наложен на кожу, он отступил от стола и впервые за всю операцию позволил себе выдохнуть.

Вороной медленно подошел к нему. Его глаза над маской были не читаемы.

— Ну… — произнес он, снимая перчатки. — Для первого раза… сносно. Очень сносно. У вас дар, Борисов. Чувство ткани, аккуратность… Жаль, что столько лет растрачивали этот дар на бумаги. Из вас мог бы выйти отличный хирург.

Эти слова прозвучали для Льва дороже любой официальной похвалы. Он кивнул, чувствуя, как по его спине разливается волна облегчения и гордости.

— Спасибо, Юрий Юрьевич. Значит, будем продолжать?

— Обязательно, — Вороной впервые за все время усмехнулся, и в его глазах блеснул огонек. — С понедельника начнем вправлять грыжи. А там, глядишь, и до желудка доберемся.

Когда они выходили из операционной, их уже ждал главный врач больницы Анатолий Федорович Орлов.

— Ну как наш дебютант, Юрий Юрьевич? — спросил он, пытливо глядя на Вороного.

— Подающий огромные надежды, Анатолий Федорович, — ответил Вороной без тени лести. — При должном обучении из него выйдет мастер. Ваша договоренность на его обучение в моем лице остается в силе. Пока это, разумеется, не мешает его основной работе в СНПЛ-1.

Орлов удовлетворенно хмыкнул.

— Рад слышать. Значит, будем сотрудничать и дальше. Лев Борисович, успехов вам на новом поприще. Очень нестандартное решение для человека вашего уровня, но… видимо, именно так и рождаются гении.

Лев поблагодарил и вышел в коридор. Он чувствовал себя не руководителем, вернувшимся с важного совещания, а студентом, сдавшим первый сложнейший экзамен. И это чувство было прекрасным.

Возвращение в СНПЛ-1 было похоже на возвращение в родную гавань. Знакомые запахи, звуки, лица сотрудников, кивавших ему с уважением. Он прошел в свой кабинет, разобрал накопившуюся за неделю почту, провел короткое совещание с замами. Все шло своим чередом, машина, которую он создал, работала без сбоев.

Решив проверить ход работ в лабораториях, он вышел в коридор. И почти сразу же наткнулся на нее. Марина Игоревна Островская стояла, прислонившись к косяку двери в свой временный кабинет, будто поджидая его. На ней была идеально сидящая форма младшего лейтенанта медицинской службы, но взгляд ее был далек от служебного рвения.

— Лев Борисович, — ее голос прозвучал нарочито томно, — наконец-то вы вернулись. А мы тут заждались без нашего руководителя.

— Марина Игоревна, — кивнул Лев, стараясь сохранить нейтрально-вежливую интонацию. — Все вопросы по текущим проектам вы можете решить с Александром Михайловичем. Если возникнут сложности я в своем кабинете.

Он сделал шаг, чтобы пройти мимо, но она легким движением преградила ему дорогу, не физически, но всей своей позой.

— Я не об служебных вопросах, Лев Борисович. Я… скучала. Москва, говорят, город шумный, веселый. Неужели вам не хотелось… отвлечься от официальных лиц? Хотя бы на один вечер?

Лев остановился и медленно повернулся к ней. Его лицо стало каменным.

— Марина Игоревна, — его голос прозвучал тихо, но с такой ледяной нотой, что она невольно отступила на шаг. — Вы прикомандированы для решения задач государственной важности. Предлагаю сосредоточиться на них. Моя личная жизнь — это моя жена и мой сын. И это не подлежит обсуждению. Ни сейчас, ни в будущем. Уяснили?

Он смотрел на нее прямо, не моргая. В ее глазах вспыхнула обида, гнев, а затем холодная, расчетливая ярость. Она поняла, что этот путь окончательно закрыт. Все ее чары, ее уверенность в своей неотразимости разбились о его абсолютную, почти презрительную невозмутимость.

— Вполне, — выдавила она сквозь зубы, ее лицо застыло в маске официальной холодности. — Прошу прощения за беспокойство, товарищ руководитель.

Она развернулась и ушла по коридору, ее каблуки отстукивали дробный, гневный марш. Лев смотрел ей вслед, чувствуя не облегчение, а тяжесть. Он только что приобрел себе если не врага, то очень опасного недоброжелателя. Но иного выбора у него не было.

Лев вошел в лабораторию Ермольевой, и его обоняние сразу же атаковал знакомый коктейль запахов. В воздухе висела сосредоточенная тишина, нарушаемая лишь мерным постукиванием капель из холодильников и скрипом пера Миши, выводившего сложные формулы в лабораторном журнале.

Зинаида Виссарионовна, стоя у стола, заставленного чашками Петри, с петлей микробиолога в руке, казалась, была вся сосредоточена на одной из колоний. Увидев Льва, она отложила инструмент, и на ее усталом лице появилась легкая улыбка.