— Вполне, товарищ майор, — кивнул Лев. Он понял гораздо больше, чем было сказано. Это была и почесть, и испытание, и огромная ответственность.

В начале декабря Миша в сопровождении двух молчаливых, но исключительно вежливых «коллег» отбыл в Стокгольм. Лаборатория замерла в ожидании. И когда две недели спустя он вернулся, живой, невредимый и переполненный впечатлениями, в СНПЛ-1 поняли — можно было начинать настоящее празднование. Триумф был полным.

Торжественное заседание в Актовом зале Ленинградского медицинского института было обставлено со всей возможной пышностью, на какую только было способно советское государство в 1938 году. Высокие потолки, украшенные лепниной, огромные портреты Ленина и Сталина в обрамлении алых знамен, дубовые панели на стенах, поглощавшие шум многолюдной толпы. Зал был переполнен: профессура в строгих костюмах и форменных мундирах ВМА, студенты с горящими глазами, партийные работники с непроницаемыми лицами, и гордость института сотрудники СНПЛ-1, разместившиеся в первых рядах.

Лев, сидя рядом с Катей, сдержанно наблюдал за церемонией. Он видел, как Миша, бледный и растерянный в новом, слегка мешковатом костюме, стоял на сцене, бессознательно теребя край своего галстука. Рядом с ним ректор института, представитель Академии Наук и высокий, худощавый человек из Президиума Верховного Совета СССР.

— … и в ознаменование выдающихся заслуг в развитии отечественной науки, за разработку метода, открывающего новые горизонты в химии, — гремел голос представителя, — Президиум Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик постановляет наградить товарища Баженова Михаила Анатольевича орденом Трудового Красного Знамени!

Грохот аплодисментов, казалось, сотряс старые стены зала. Вспышки фотокамер ослепили Мишу, когда он, запинаясь, поднялся для получения награды. Тяжелая награда прикреплена к лацкану его пиджака. Лев, аплодируя вместе со всеми, ловил на себе взгляды коллег: Жданова, который одобрительно кивал, Постовского, сияющего от счастья за товарища, Сашку, который свистел в два пальца, невзирая на пронзительные взгляды сидящих рядом партийцев.

Но за внешним блеском и официозом Лев видел другое: огромные, полные слез счастья глаза Даши, смотревшей на Мишу с таким обожанием, что стало почти неловко. Видел он и майора Громова, скромно стоявшего у боковой двери зала. Его лицо было каменным, но в уголках губ таилась едва заметная усмешка, удовлетворение от того, что операция по сопровождению «актива» за рубеж прошла без сучка без задоринки.

После церемонии, когда толпа начала расходиться, а фотографы и репортеры еще пытались окружить Мишу, Лев жестом собрал свою команду.

— Всем к нам домой, — тихо, но так, чтобы слышали все свои, сказал он, имея в виду свою квартиру. — Без лишних глаз и ушей. Отмечать будем по-семейному.

Стол, накрытый на двадцать персон, ломился. Здесь было все, что могла предложить предновогодняя ленинградская гастрономия для людей их статуса и достатка: горка зернистой икры в хрустальной вазочке, ледяная осетрина с хреном, заливное из языка, салат «Оливье», тот самый, классический, с рябчиками и раковыми шейками, «Сельдь под шубой», тарталетки с грибами, окорок, запеченный в тесте. В центре стола, как символ благополучия, возвышался огромный гусь с яблоками. На отдельном столике скромно стояли несколько бутылок — водка «Столичная» и отечественное шампанское «Абрау-Дюрсо».

Первым, как водится, поднял тост Сашка. Он встал, красный от волнения и уже выпитой рюмки, и высоко поднял свой бокал.

— Ну что, товарищи! — его голос гремел, заглушая патефон. — Поднимем же за нашего скромного гения, который не где-нибудь, а в самой Швеции доказал, что советская наука самая передовая в мире! За Мишу! Чтоб его хроматография и дальше разделяла всякую дрянь на составляющие, а нам от этого была одна польза!

Все дружно выпили. Миша, пунцовый от смущения и внимания, пытался что-то сказать, но его тут же перебил общий гвалт и требования рассказать про Стокгольм.

— Ну, что там… — начал он, глядя в тарелку. — Город… красивый. Вода кругом, мосты… — Он замолкал, подбирая слова. — Церемония… в Ратуше. Золотой зал. Очень богато. Король… Густав Пятый, пожилой уже… вручал дипломы и медали. Говорил по-шведски, нам переводили.

— А банкет? Банкет какой был? — не унималась Варя, жена Сашки, сияющая от любопытства.

— Банкет… — Миша на мгновение зажмурился, вспоминая. — Столы… бесконечные. Фарфор, хрусталь… Еда… — он смущенно улыбнулся, — … странная. Подавали какую-то оленину с брусничным соусом. И… устрицы. Раковины такие, с живыми моллюсками внутри. Их сбрызгивают лимоном и… глотают.

— Живыми⁈ — ахнула Варя, с ужасом глядя на мужа. — Саш, ты слышишь? Они там улиток живых едят!

— Не улиток, а устриц, — поправил ее Миша, но Сашка только махнул рукой.

— Фу, черт! Ну их, эти деликатесы! Давай лучше за нашу, родную, селедочку под шубой! Зато сытно и понятно!

Все снова засмеялись. Лев, наблюдая за сценой, ловил себя на мысли, как сильно изменилась его команда. Они были уже не просто коллегами, а настоящей семьей. Его взгляд скользнул по лицам: вот Катя, спокойная и сияющая, перешептывается о чем-то с Дашей. Вот Леша, который, кажется, наконец нашел себя в группе Неговского, с жаром спорит о чем-то с Ковалевым. Вот сам Неговский и Жданов, уединившись в углу, ведут свой, профессорский разговор, но на их лицах редкая для них расслабленность.

В разгар веселья раздался звонок в дверь. На пороге стоял майор Громов.

— Прошу прощения за вторжение, товарищ Борисов, — сказал он, слегка кивнув. — Заглянул на минутку. Поздравить товарища Баженова.

Его появление на секунду остудило общую атмосферу, но Сашка, не долго думая, налил ему стопку.

— Товарищ майор! Милости просим! Без вас и праздник не праздник!

Громов, к всеобщему удивлению, взял стопку, кивнул Мише и выпил. Закусил соленым огурцом с блюда.

— Поздравляю с высокой наградой, товарищ Баженов. Ваш успех это успех всей страны. — Он сказал это без обычной своей сухости, даже с некоторой, едва уловимой теплотой.

Позже, когда Громов, отдав дань уважения, удалился, а веселье снова набрало обороты, Лев и Жданов вышли на балкон. Декабрьский воздух был холодным и колким, но дышалось легко после накуренной гостиной. Андрюша конечно же был передан старшему поколению на этот вечер.

— Ну что, Дмитрий Аркадьевич, — сказал Лев, глядя на темные очертания Исаакиевского собора, — один наш гений получил мировое признание. Другой, готовит революцию в кардиологии. Третий, накормит страну витаминами. Неплохо для одной лаборатории.

Жданов, закуривая папиросу, грустно улыбнулся.

— Неплохо? Это грандиозно, Лев Борисович. Но ты и сам должно быть чувствуешь, как пахнет в воздухе. Не табаком и не икрой. — Он сделал глубокую затяжку. — Пока мы тут празднуем, в Мюнхене уже подписали ту позорную бумагу. Гитлер получил Чехословакию с ее заводами и оружейниками. Теперь его взгляд устремлен на восток. У нас в запасе, я думаю, год. От силы полтора. Ваши витамины, ваш пенициллин, ваши сульфаниламиды… это уже не просто научные проекты. Это вопросы выживания.

Лев молча кивнул. Он знал это лучше кого бы то ни было. Весь его «План „Скорая“» был подчинен этой простой и страшной истине.

— Мы успеем, Дмитрий Аркадьевич. Мы обязательно должны успеть.

Вернувшись в гостиную, Лев застал кульминацию вечера. Миша, набравшись наконец смелости, стоя посреди комнаты, сжимал руку Даши и что-то горячо и сбивчиво говорил ей, глядя в глаза. А потом, под одобрительный гул и аплодисменты присутствующих, поцеловал ее. Даша, покрасневшая, но счастливая, не отстранилась.

Этот простой, человеческий момент был таким же важным, как и орден, и Нобелевская премия. Это была жизнь, которая продолжалась, любовь, которая рождалась, несмотря на все грозовые тучи, сгущавшиеся на горизонте.

Когда гости, уставшие, счастливые и немного подвыпившие, начали расходиться, Лев остался один в тишине опустевшей гостиной. Он подошел к книжному шкафу, где стояла недавно сделанная групповая фотография команды СНПЛ-1. Они все были там улыбающиеся, полные надежд.