— Лев, — его голос прозвучал сдавленно, не по-сашкиному. — От Соколова телеграмма пришла.

Лев медленно отложил карандаш. Он почувствовал, как внутри все сжалось в холодный ком. Походка Сашки, его взгляд, скользящий мимо, все говорило о плохом. Он протянул руку, взял листок. Бумага была шершавой, с характерным оттиском букв.

— Когда пришла?

— Только что. Прямой канал.

Лев развернул телеграмму. Текст был лаконичным, рубленым, как и подобает донесению с линии фронта.

'БОРИСОВУ Л. Б.

ИСПЫТАНИЯ ПРОДУКТОВ СНПЛ В УСЛОВИЯХ РЕАЛЬНЫХ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ ЗАВЕРШЕНЫ

РЕЗУЛЬТАТЫ НЕОДНОЗНАЧНЫЕ

УСПЕХИ: ЖГУТЫ НОВОЙ КОНСТРУКЦИИ СНИЗИЛИ КРОВОПОТЕРИ НА РОТНОМ УРОВНЕ НА ПРИМЕРНО ТРИДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ

НОСИЛКИ СКЛАДНЫЕ ОБЛЕГЧИЛИ ЭВАКУАЦИЮ В СЛОЖНОМ РЕЛЬЕФЕ

СИСТЕМА ТРИАЖА ЦВЕТОВАЯ УСКОРИЛА СОРТИРОВКУ В ДВА РАЗА

КАПЕЛЬНИЦЫ ПОЛЕВЫЕ ПОЛНОСТЬЮ ОПРАВДАЛИ СЕБЯ ПРИ ШОКЕ И ОБЕЗВОЖИВАНИИ

МЕТОДИКИ РЕАНИМАЦИИ НЕГОВСКОГО РВ ДВА И МАССАЖ ВЕРНУЛИ К ЖИЗНИ ШЕСТЕРЫХ БОЙЦОВ С ОСТАНОВКОЙ ДЫХАНИЯ

ПРОБЛЕМЫ: ГЛАВНАЯ ОРГАНИЗАЦИОННАЯ НЕРАЗБЕРИХА ХАОС НЕХВАТКА ОБУЧЕННЫХ КАДРОВ

ЭКСПРЕСС ПОЛОСКИ ОТСЫРЕЛИ В ПЕРВЫЕ ЖЕ СУТКИ В ПОЛЕВЫХ УСЛОВИЯХ

ОСТРАЯ НЕХВАТКА ПРОСТЕЙШИХ СРЕДСТВ БИНТОВ БАЗОВЫХ АНТИСЕПТИКОВ

ПОТЕРИ: ПОГИБ ЛЕЙТЕНАНТ МЕДСЛУЖБЫ ИГОРЬ ПЕТРОВ ВЫПУСКНИК ЛМИ ПРОХОДИЛ У ВАС СТАЖИРОВКУ ПОЛГОДА НАЗАД СМЕРТЬ НАСТУПИЛА ОТ ОСКОЛОЧНОГО РАНЕНИЯ В ГОЛОВУ ПРИ ЭВАКУАЦИИ РАНЕНЫХ

ВЫВОД: ТЕОРИЯ ОПЕРЕЖАЕТ ПРАКТИКУ ОТСТАЕТ ЛОГИСТИКА И МАССОВОСТЬ

СОКОЛОВ'

Лев перечитал текст еще раз, медленно, впитывая каждое слово. Он чувствовал, как по спине, несмотря на жар, медленными мурашками ползет холод. Успехи… Да, они были. Цифры, проценты, спасенные жизни. Но они меркли, проваливались в черную дыру, которую оставило после себя одно-единственное имя, Игорь Петров. Молодой, румяный, с восторженно горящими глазами парень, который всего полгода назад засыпал его вопросами о методике триажа. «Товарищ Борисов, а если ранение в живот, но пульс частый, это красный или желтый? А если сознание спутано?» И вот его больше нет. Осколок. Голова. Война, которую Лев знал по учебникам истории и сухим сводкам, вдруг стала осязаемой. Она пахла не пылью библиотечных фолиантов, а кровью и порохом, и у нее было лицо того самого лейтенанта.

Дверь приоткрылась, и в кабинет осторожно вошла Катя. Она сразу все поняла по их позам, по побелевшему лицу Сашки, по тому, как Лев, не двигаясь, сжимал в пальцах злополучный листок.

— Что случилось? — тихо спросила она, подходя ближе.

Лев молча протянул ей телеграмму. Катя пробежала глазами по строчкам, ее губы сжались в тонкую белую ниточку, а пальцы, державшие бумагу, слегка дрогнули.

— Игорь… — выдохнула она, и в ее голосе прозвучала неподдельная боль. — Господи, ему ведь двадцать два было… Он же только начинал жить…

— Тридцать процентов… — глухо, сдавленно проговорил Сашка, ударив кулаком по косяку двери. Деревянная рама содрогнулась. — Тридцать процентов спасенной крови! А ему это не помогло! Осколок в башку! Какие тут, к черту, жгуты⁈

— Успокойся, Александр, — сказала Катя, хотя ее собственный голос срывался. Она положила руку на его вздрагивающее плечо. — Он спас других. Эвакуировал раненых. Он герой.

— Герой… — с горькой, невеселой усмешкой повторил Сашка. — А мне от этого не легче. Мы тут умные книги пишем, приборы собираем, в стерильных лабораториях сидим, а там… там грязь, кровь, вшивый хаос и смерть. И наши супер-полоски отсырели! Черт бы их побрал!

Лев наконец оторвался от телеграммы. Он медленно подошел к окну, глядя на раскаленный, плавящийся на солнце асфальт двора. В голове стучала одна мысль, ясная, безжалостная и обескураживающая в своей простоте. Он ошибся. Он, с его знаниями из будущего, совершил классическую ошибку технократа. Он сосредоточился на создании «штучных», пусть и прорывных, образцов. На пенициллине, на лимфатической системе, на сложных химических синтезах. Он пытался принести в 1938 год скальпель лазерной хирургии, когда на фронте остро не хватало обычных, стальных и остро наточенных.

— Саша прав, — тихо, но с такой железной интонацией, что оба сразу посмотрели на него, произнес Лев, поворачиваясь к ним. — Мы думали о технологиях, но не подумали о системе.

— О какой системе? — спросила Катя, нахмурившись.

— О системе спасения! — Лев резко ударил ладонью по подоконнику. От удара взметнулось маленькое облачко пыли. — Она не может состоять из гениальных, но штучных вещей. Что толку в наших капельницах, если их две на дивизию? Что толку в методике Неговского, если ее не знает рядовой фельдшер, у которого трясутся руки от усталости и страха? Что толку в самых лучших жгутах, если бинтов все равно не хватает?

Он прошелся по кабинету, его движения были резкими, наполненными подавленной яростью на самого себя.

— Соколов абсолютно прав. Теория опережает практику. Мы создали прототипы, но не создали конвейер. Мы написали умные диссертации, но не написали простейших, «дуракоустойчивых» инструкций для санитара, который не спал двое суток и которого постоянно тошнит от вида крови. Мы упустили самое главное: массовость, простоту, логистику. Самые базовые вещи!

— Но… успехи же есть, Лёва, — мягко, но настойчиво попыталась возразить Катя. — Люди живы благодаря нашим разработкам. Шестерых вернули с того света! Это разве не главное?

— И один погиб из-за организационного бардака, который мы не предвидели! — парировал Лев, и в его голосе впервые зазвучала настоящая, неприкрытая боль. Он остановился перед ними, его взгляд был тяжелым и пронзительным. — Хасан это не война. Это учебная тревога. Это нам дали последнее, кровавое предупреждение. Следующая будет по-настоящему. Большой. И к ней мы должны подойти не с десятком идеальных капельниц, а с миллионом простых и надежных. Не с одной научной статьей по реаниматологии, а с десятками тысяч обученных санитаров, которые смогут сделать тот самый массаж сердца в грязном окопе, под свист пуль и разрывы снарядов.

Он взял со стола телеграмму, снова посмотрел на фамилию погибшего лейтенанта, будто вжигая ее в память.

— Игорь Петров… Его смерть не должна быть напрасной. Она должна нас научить. Главный урок Хасана не в том, что наши жгуты работают. А в том, что одного этого недостаточно. Нужно не только создавать гениальные вещи, но и налаживать их массовое, тупое, поточное производство. И обучать тысячи, десятки тысяч людей. Простым вещам. Как остановить кровь. Как капнуть физраствор. Как не дать человеку задохнуться. Все остальное вторично.

В кабинете повисло тяжелое молчание, сквозь которое лишь слышался учащенный, нервный вздох Сашки и назойливый стрекот за окном. Жара, казалось, сгустилась, стала почти осязаемой, давящей.

Сашка мрачно вытер пот со лба и кивнул.

— Значит, меняем планы, командир?

— Меняем, Саш. Кардинально. С нуля. Собирай команду. Час на сборы. Будем ломать то, что с таким трудом строили, и строить заново. Но на этот раз правильно.

Лев отвернулся к окну, глядя на ослепительное, беспощадное солнце. Где-то там, на Дальнем Востоке, на сопках, пролилась первая кровь, в которой была и его, Льва Борисова, вина. Вина несовершенства, вина стратегической близорукости. И сейчас он был полон лишь одной решимости искупить эту вину делом.

Монотонный, назойливый звонок внутреннего телефона, разрезавший тягучую тишину кабинета, заставил Льва вздрогнуть. Он медленно, будто сквозь воду, поднял трубку. Голос секретарши был испуганным и виноватым:

— Лев Борисович, вам Александр Михайлович просил передать… Все собрались в конференц-зале. Ждут только вас.

«Все собрались». Всего два слова, но сколько в них было смысла. Сашка, не теряя ни секунды, уже мобилизовал команду. Хорошо. Медлить было нельзя.

— Иду, — коротко бросил Лев и положил трубку.

Он вышел в коридор. Его шаги отдавались гулко в пустынной, пропахшей воском и жарой галерее. Он не бежал, но шел с такой решимостью, что воздух, казалось, расступался перед ним. Дверь в конференц-зал была приоткрыта. Оттуда доносились приглушенные, взволнованные голоса.