Официант, кивнув, удалился. Сашка смотрел на Льва с нескрываемым удивлением.

— Не думал что ты большой его поклонник, — хмыкнул он.

— Можно и так сказать, — загадочно ответил Лев.

Через несколько минут они увидели, как официант подошел к Булгакову, что-то сказал, указывая на их столик. Писатель поднял глаза, с легким удивлением посмотрел в их сторону, затем кивнул. Вскоре на его столе появилась новая бутылка коньяка и бокал.

Минут через десять Булгаков неожиданно поднялся и направился к ним. Лев и Сашка встали.

— Господа врачи, — произнес Булгаков глуховатым, но очень четким голосом. — Благодарю за жест. В наше время не часто встречаешь бескорыстное уважение к ремесленнику пера. Не сочтите за грубость, но не составите ли мне компанию? Сидеть в одиночестве за полночь занятие для затворников, а я, кажется, сегодня затворником быть не готов.

Они, не раздумывая, согласились и перешли к его столику.

— Михаил Афанасьевич, для нас это большая честь, — сказал Лев, когда они уселись. — Ваши «Записки юного врача» для нас не просто литература, а почти учебное пособие.

Булгаков улыбнулся, и его лицо на мгновение помолодело.

— О, вы читали? Значит, не только о Белой гвардии и Роковых яйцах наслышаны. Вы, коллега, судя по всему, человек разносторонний. А ваш друг?

— Сашка, — представился тот, немного смущенно. — Я, конечно, больше по технической части, но «Морфий»… это сила. Мне очень понравилось.

Булгаков загадочно улыбнулся.

— Рукописи, знаете ли, не горят. Они иногда… живут своей жизнью. В столах, в умах. Как некий замысел, над которым работаешь годами, не надеясь увидеть его при жизни. Почти как ваш пациент, которого вы лечите, зная, что он обречен, но не можете не бороться.

Лев почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он понял, о чем говорит Булгаков.

— Вы сейчас о… новом большом романе? — осторожно спросил он.

Булгаков пристально посмотрел на него, и в его глазах мелькнул интерес.

— Вы удивительно проницательны, доктор. Да. О романе. О дьяволе, посетившем Москву, о Пилате, о Мастере и его возлюбленной… О вечных вопросах, на которые у меня, увы, нет ответов. Иногда кажется, что я собираю по крупицам не просто сюжет, а некий миф, который существовал всегда.

Лев слушал, затаив дыхание. Он сидел за одним столом с гением, который в этот самый момент творил бессмертное произведение. Он знал его будущее, знал, какую бурю оно вызовет, как его будут читать и перечитывать десятки лет спустя. И сколько раз в будущем роман экранизируют…

— Михаил Афанасьевич, — сказал он с предельной искренностью. — Я не знаю, что это за роман. Но я уверен в одном. Он переживет нас всех. Он станет… главной книгой для многих и многих. Это та работа, ради которой стоит жить.

Булгаков смотрел на него с растущим изумлением. Никто не говорил ему таких слов о его «закатном романе».

— Вы… верите в это?

— Я знаю это, — твердо ответил Лев. — Как знаю, что завтра взойдет солнце.

Лев действительно был поклонником автора. И знал о его трагический судьбе. Кажется у того с детства были проблемы с почками.

Лев смотрел в усталое, но острое лицо писателя и чувствовал, как внутри него разрывается два человека. Один — врач и учёный, принявший решение не вмешиваться в ход истории. Другой — простой читатель из будущего, для которого «Мастер и Маргарита» была не просто книгой, а откровением. Он умрет через два года, — с болезненной ясностью подумал Лев. От нефросклероза. Болезнь почек, которую он носил с детства. И он знает. Черт возьми, он точно знает, что болен. Но почему я не попытался спасти того же Кирова? Не знаю. Боялся наверно, да и вряд ли смог бы. Но тут… Тут другой случай.

— Михаил Афанасьевич, — начал Лев, тщательно подбирая слова. — Простите за бестактность врача, но… вы неважно выглядите. Я вижу это не как поклонник, а как специалист. У вас, простите, небольшие отеки под глазами, цвет лица… Это почки?

Булгаков откинулся на спинку стула, его взгляд стал отстраненным и горьким.

— Коллега, вы весьма наблюдательны. Да, старый недуг. Сопровождает меня с молодости. Врачи в Москве разводят руками. Участь, знаете ли, неизбежная. Остается лишь успеть. — Он бросил взгляд на лежащую на столе папку с рукописями.

Сашка смотрел на них обоих, как на играющих в шахматы инопланетян. Он не понимал и половины их разговора, ни того, почему его друг, всегда такой сдержанный и рациональный, вдруг с таким жаром говорит с каким-то писателем.

— Неизбежность это диагноз, который ставит себе сам пациент, когда теряет надежду, — тихо, но очень четко сказал Лев. — Медицина не стоит на месте. В Ленинграде, в нашей лаборатории, мы как раз работаем над новыми методиками лечения именно таких хронических состояний. Не чудодейственных, нет. Но тех, что позволяют взять болезнь под контроль, продлить активную жизнь. На годы. На десятилетия.

Он сделал паузу, давая словам просочиться сквозь стену писательского скепсиса.

— Я не предлагаю вам панацею. Я предлагаю вам шанс. Шанс закончить ваш роман. Не торопясь. Не в страхе перед очередным приступом. Вы говорите «успеть». А что, если не нужно торопиться? Что, если у вас впереди еще десять, пятнадцать, двадцать лет работы?

Булгаков молча налил себе коньяку. Рука его дрожала.

— Ленинград… — протянул он задумчиво. — Мне предлагали переехать. Говорили, оформить как командировку для работы над либретто. Но я… я связан с Москвой. Здесь мой дом. Моя жена. Здесь… всё.

— Дом можно на время покинуть, чтобы вернуться в него здоровым, — настаивал Лев. В его голосе зазвучала та самая уверенность, которая заставляла верить ему самых отъявленных скептиков. — Жена поймет. А работа… Михаил Афанасьевич, я не буду вас обманывать. Это будет непросто. Диета, процедуры, регулярные анализы. Но я лично руковожу лабораторией и могу гарантировать вам самое лучшее, что есть сегодня в советской медицине. Мы боремся за каждую жизнь. И ваша жизнь, и ваше творчество бесценны для нашей культуры. Поверьте мне.

— Лева, да что ты его уговариваешь? — не выдержал Сашка. — Человек болен, в Москве лечат, а ты тут про какой-то Ленинград… Неудобно как-то.

Лев резко обернулся к нему, и во взгляде его было столько силы и боли, что Сашка отшатнулся.

— Молчи, Саш. Ты не понимаешь. Речь идет не просто о человеке. Речь идет… о будущем.

Он снова посмотрел на Булгакова.

— Я прошу вас. Рассмотрите эту возможность. Как врач. Как читатель. Как человек, который знает, что ваша главная книга еще не дописана. Позвольте нам помочь вам ее дописать.

Булгаков долго смотрел в свой бокал, словно в темно-янтарной жидкости искал ответ. В зале стояла тишина, нарушаемая лишь отдаленным гулом города. Даже музыканты, будто слыша их разговор, на мгновение остановились. Казалось, прошла вечность.

Наконец он поднял голову. В его усталых глазах затеплилась крошечная, слабая искра, не надежды, нет, а скорее любопытства к своему собственному будущему.

— «Рукописи не горят»… — тихо процитировал он сам себя. — Хорошо. Вы… вы очень убедительны, доктор. Я не даю обещаний. Но я… я подумаю. Я поговорю с женой. Возможно… возможно, я оформлю эту командировку. — Он слабо улыбнулся. — Посмотрю ваш Ленинград. И вашу медицину.

Лев почувствовал, как с его плеч свалилась гиря. Он еще не спас Булгакова. Но он выиграл битву. Он открыл дверь в свое новое амплуа.

— Этого пока достаточно, — тихо сказал Лев. — Это главное. Когда будете готовы, просто напишите или позвоните. Я оставлю вам свои данные. Вас будет ждать поезд и лучший врач. Скромный, Борисов Лев Борисович, со своей командой.

Они допили свой коньяк уже в другом настроении, более легком, почти дружеском. Разговаривали о литературе, о театре, о сложной московской жизни. Булгаков оказался блестящим собеседником: язвительным, остроумным, глубоким. Прощаясь, он пожал им руки.

— Спасибо вам, коллеги. Вы не только подарили мне бутылку коньяка. Вы подарили мне каплю веры. Удачи вам в Москве. Держитесь подальше от бюрократов, они куда опаснее любого беса из моего романа.