Матвей не стал спорить. Вернулся в комнату за гитарой и сел перед Есенией на стул. Примостил инструмент на бедре и прижал струны пальцами. Лицо ее засветилось.

— Прикрой дверь, пожалуйста, — попросил Матвей, и она сделала, как просил.

Потом подошла к холсту, взяла в руки кисть и, закрыв глаза, запрокинула голову назад, вся превратившись в слух. Матвей взял первый аккорд. Мягкий, еле слышный.

Есения повела плечами, словно стряхивая накопившееся в них напряжение и, все так же не открывая глаз, повела руками. Матвей снова тронул струны, извлекая на волю следующий аккорд, и потом его пальцы двинулись вперед короткими щиплющими движениями, выдавая мягкую, грустную мелодию.

Есения замерла, ее лицо расплылось в улыбке. Затем она обмакнула кисть в краску и принялась рисовать.

Сколько раз Матвей видел отца и маму вместе вот так, его с гитарой в руках, а ее с кистью и палитрой? Когда Ян играл, Есения танцевала у холста. Иногда смеялась, иногда плакала, но всегда после таких совместных вечеров из-под ее руки выходили фантастически красивые полотна.

И сейчас Матвей воспроизводил по памяти любимую мелодию отца, про которую мама говорила, что только от нее ноты в голове расцветали яркими красками. До всегда была оранжевой, ми — серой, а ля бемоль розовой, с блестками.

Музыкально-цветовая синестезия или простыми словами — цветной слух был особенностью Есении. Она видела цвета там, где другие слышали только разрозненные звуки, и, когда Ян садился играть для нее, рисовала без устали ночи напролет.

Есения любила музыку через живопись, а Ян через музыку любил ее. По-крайней мере, Матвею очень хотелось в это верить.

Он сам не заметил, как с мягкой и нежной мелодии ушел в более глубокую импровизацию и, наблюдая за мамой, которая теперь, казалось, вовсе не слушала его, а рисовала, полагаясь только на свое чутье, испытывал странную грусть.

Матвей поиграл еще немного, пока пальцы не устали, а потом перестал, но Есения даже ухом не повела. И Матвей понял, что лучшее, что он может сделать сейчас — это оставить ее одну.

Он поднялся и бесшумно вышел в коридор, притворив за собой дверь. Прокрался в комнату и, убедившись, что Аська все еще крепко спит, поставил гитару к стене и включил лампу над столом.

Сел, осторожно выдвинул ящик и достал нотную тетрадь. Пролистал до первой пустой страницы и взял в руки карандаш. Обычно мелодии приходили к нему сами, даже стараться не нужно — только успевай записывать, но сегодня импровизация не шла, и вместо нее в голове заезженной пластинкой играла заунывная и глубокая партия скрипки, которую он услышал, переступив порог актового зала.

Матвей, напевая ее себе под нос, быстро набросал скелет композиции. Он не был уверен, что сделал все правильно. Перед смертью отец успел обучить его только основам, но условные обозначения, которые Матвей придумал сам для указания на тон и другие важные нюансы, работали, хотя профессиональному музыканту они могли показаться абракадаброй.

Покончив с переписыванием мелодии для скрипки, Матвей убрал нотную тетрадь обратно в стол и достал другую. Старую, местами потрепанную и заклеенную скотчем.

Какое-то время рассматривал карандашный рисунок гитары, увитой плющом, которую нарисовал отец, и открыл на середине. У Яна был аккуратный, чистый почерк. Каждая нота — идеальный овал, словно отпечаток его души.

Гармоничное построение звуков, аккордов и ритмики. Он был профессиональным музыкантом и учил Матвея, пока рак не забрал его в самом расцвете сил. Это звучало так пошло, Матвей ненавидел, когда первое время люди сочувствовали ему, выражая соболезнования.

Он злился и лез в драку. С большими и маленьким, умными и не очень. Пока мама не попросила его сыграть для нее в первый раз. Тогда не было мольберта и красок, бардака в зале и долгов из-за прогоревшего бизнеса.

Только он, мама и крохотная совсем Аська.

Матвей играл с красными от злости глазами, потому что мама умела просить так, что отказать было невозможно. А потом рассказывала ему, что фа — это всегда синее море в отблесках закатного солнца, а диез — темная звездная ночь. И соль бемоль — это первые после зимы цветы, на лепестках которых дрожит, словно слезы, роса.

Матвей играл и впервые в жизни плакал, не пряча своих чувств, а Есения все продолжала описывать ему звуки так, как слышала их сама. Это были горько-сладкие воспоминания.

Матвей шмыгнул носом, и пролистал тетрадь в самый конец. На трех страницах с рваными потрепанными от времени краями, которые он заботливо обклеил скотчем, хранилось последнее недописанное произведение Яна.

Композиция, над продолжением которой Матвей бился весь последний год. Мелодия, что никак не хотела складываться. Стройный набор нот, на первый взгляд строгий и простой, которую он, однако никак не мог дописать.

Мелодия бесила Матвея, изводила своим совершенством и пугала одновременно. Что, если он никогда не сможет найти правильных нот? Мелькнула мысль сыграть ее маме, а потом попросить описать то, что она увидит и почувствует.

Может быть, это вдохновит его так же, как когда-то вдохновляло отца?

Но Матвей отбросил эту мысль. Последняя, самая важная мелодия Яна принадлежала только им двоим. Ни мама, ни Аська, на даже Яра, с которой он дружил с первого класса, не смогут помочь.

Да и не должны.

Матвей поиграл карандашом, напевая уже написанные ноты, и замолчал, когда они закончились. Казалось, мотив спрятался на кончике языка, и стоило только немного поднапрячься, и он сможет его извлечь. Матвей взял гитару и положил пальцы на струны, а потом вспомнил, что за спиной в маленькой кроватке спала Аська, и будить ее никак было нельзя.

Он разочарованно выдохнул и спрятал отцовскую тетрадь в стол, потом положил на место гитару и растянулся на кровати. Отец любил повторять, что всему свое время.

Может быть, для этой мелодии время еще не пришло?

Илона переступила порог музыкальной академии, благоухая дорогими духами. В красивом летнем костюме с изящным шарфиком на шее. Свои длинные, не слишком густые волосы, она уложила в ракушку на затылке.

Минимум косметики, максимум достоинства. Пожилая консьержка встала навстречу, предвкушая скандал, но Илона ее удивила.

Улыбнулась вежливо и спросила:

— Добрый день, Сергей Наумович на месте? У меня назначено на два.

— Назначено? — переспросила Нюра Ивановна, будто директор академии был каким-нибудь депутатом, и, когда гостья вежливо кивнула, почувствовала, что запал на ссору истаял, как и не бывало. — Ну, проходите, раз назначено.

Илона поблагодарила ее и поднялась на второй этаж. Секретаря на месте не оказалось, поэтому она подошла к двери кабинета, два раза коротко постучала и вошла, немало удивив Сергея Наумовича.

— Добрый день, меня зовут Илона Виленская, я — мама Марты. Мы можем поговорить?

Директор, который минуту назад смотрел видео на телефоне и с удовольствием обедал собранным женой ланчем: картофельным пюре с овощной подливой и зеленым салатом, встал. Стянул с воротника платок и выключил телефон.

— Прошу простить, все-таки обед.

— О, я не задержу вас надолго.

Илона без колебаний заняла свободный стул напротив стола. Изящная, точеная женщина с безупречными манерами. Наверняка в молодости она разбила не одно мужское сердце, но опыт подсказывал Сергею Наумовичу, что на этом мама Марты вряд ли когда останавливалась.

— Не стоит, — он отер губы, спрятал контейнер с едой в ящик стола и сел, скрестив пальцы. — Чем могу быть полезен?

— Как я уже сказала, Марта — моя дочь. Она не первый год посещает ваш летний музыкальный лагерь.

— Марта? Да, одна из лучших наших абитуриенток. Видел ее документы в списках на будущий год, но до июля говорить о зачислении рано, списки будут доступны для ознакомления не раньше августа.

— Я пришла не ради зачисления. Уверена, Марта легко пройдет вступительные экзамены, — она улыбнулась и доверительно подалась вперед, так что Сергей Наумович напрягся.