Все было давно знакомым и неинтересным, все надоело. Марта вдруг поймала себя на мысли, что напевает ту дурацкую песню из фильма про путешествия во времени.

— Гоу, гоу, Джонни, гоу…

Она фыркнула, но смычок сам лег в руку и, продолжая напевать, Марта попыталась подобрать легкий мотивчик, но рука не слушалась. Она закрыла глаза, мысленно возвращаясь в актовый зал, где выскочка демонстрировал виртуозное владение гитарой.

Музыка лилась из его рук полноводной рекой, затапливая все вокруг, трогая эмоции присутствующих, никого не оставляя равнодушным. И Марта чувствовала, как от зависти дрожат пальцы, и она снова ошибается. Она пропела мотив еще раз, взяла три ноты, потом начала сначала, подбором и тоном пытаясь поймать свободный дух рок-н-ролла.

Но ничего не вышло.

Ее глаза по привычке искали ноты. То, что Марта всегда считала своей сильной стороной — профессиональное академическое образование, вдруг обернулось против нее, оголив главную проблему: она прекрасно копировала и повторяла, но была неспособна к импровизации.

На глаза выступили слезы, и Марта сорвала наушники, а скрипку со смычком бросила на кровать, поздно спохватившись, что от канифоли на покрывале могут остаться жирные пятна.

Ругаясь про себя, Марта заставила сложить все на место, расправила ни в чем не повинное покрывало, которые все же не пострадало, и села за стол. Раскрыла перед собой чистую нотную тетрадь и взяла в руки карандаш.

Мелодия играла в голове. Чего уж проще, разделить мотив на отдельные ноты и переписать в тетрадь. Марта занесла карандаш над разлинованным листом.

В начале диез или бемоль? Или нота чистая, но соседние дают такое звучание? Она выписала первые пять нот, проиграла их в голове и стерла.

Напела еще раз, выписала и снова стерла. И стирала до тех пор, пока на бумаге не осталось размытое серое пятно — еще немного, и останется дырка.

Марта откинулась на спинку стула и сжала кулаки. Она и раньше пыталась писать музыку, свою музыку, а не только безупречно отыгрывать другую. Напевала мелодии в душе, в машине, даже на переменах — в любую свободную минуту.

Казалось, что может быть проще, чем сочинить новую мелодию. Нот всего семь, но возможностей их комбинирования безграничное множество! Пиши не хочу.

И Марта писала. Произведения не сложнее “В траве сидел кузнечик”. Примитивные, бездушные этюды, которые были выверены с математической музыкальной точностью и… не имели души.

Но Марта не считала себя бездушной!

Ей было чем поделиться с миром, да и мать говорила, что у нее талант, и эти этюды восхитительны. Только вот Марта, которая слышала работы других, тех, кто не стеснялся демонстрировать в классах собственную музыку, понимала, что на их фоне она не больше, чем подмастерье.

Халтурщица, что выдает дисгармонию за гениальность.

На запястье завибрировали смарт-часы — это таймер оповестил, что репетиция окончена, и пришла пора ложиться спать. Марта посидела еще какое-то время, не двигаясь, потом отерла со щек слезы, и проверила расписание на завтра. Шесть уроков, вечером две репетиции, а между ними немного времени, которое можно будет посвятить себе.

Она спрятала тетрадь на место, смахнула в урну мусор, оставшийся от стирательной резинки и пошла чистить зубы. Родители уже не ругались, и Марта отметила, что телевизор они смотрели вместе, а значит, папа все-таки сумел сменить гнев Илоны на милость.

— Добрый вечер, это воспитатель из детского сада. Не могу дозвониться до Есении Павловны, вы за Настей придете? Она одна сидит, ждет маму.

Первым порывом Матвея было выругаться в трубку или задать какой-нибудь глупый вопрос типа: “Разве она ее не забрала?”, но он знал, что в этой ситуации лучше соврать, чем в скором времени обнаружить на пороге квартиры службу опеки.

— Вы извините, пожалуйста, у мамы работа, и она меня попросила, а я забыл, — он зажмурился, борясь со стыдом. — Я скоро буду!

Матвей отключился прежде, чем воспитательница успела высказать ему свое фи. Перехватил гитару поудобнее и припустил по улице к ближайшей остановке, в уме подсчитывая время на самый короткий маршрут.

Он явился в сад через пятнадцать минут, и воспитательница, конечно, не смогла удержаться от комментария:

— Больше так не задерживайтесь, пожалуйста. Я тоже человек, и у детского сада есть часы работы. А еще инструкция: если до родителей ребенка не получается дозвониться, я обязана вызвать полицию и органы опеки.

— Я понимаю, извините. Такое больше не повториться, я буду внимательнее.

Матвей улыбнулся так обезоруживающе, как только мог, и подхватил Аську на руки, чтобы как можно скорее сбежать из-под недовольного взгляда Таисии Егоровны.

— Она у тебя не воспитательница, детсадомучительница какая-то, — прошептал он сестре на ухо, и она рассмеялась, потому что узнала шутку из любимого мультика про Карлсона.

Обвила мягкими ручонками шею и начала щекотать. Матвею щекотно не было, но он подыграл, изобразив конвульсии. Аська довольно рассмеялась и потребовала опустить ее на землю, чтобы по пути собрать полные ладошки одуванчиков.

Дома было тихо и темно. Только в зале, где мама писала свои картины, горел свет. Матвей разулся, отправил сестру мыть руки и заглянул за закрытые двери.

Есения стояла у окна, уткнувшись лбом в подоконник. Вокруг на полу валялись кисти и баночки с краской, отчего присущий мастерской беспорядок показался ему совсем уже невообразимым.

— Мам, ты про Аську забыла, — тихо сказал Матвей. — Опять.

Есения выпрямилась, убрала прилипшие к щекам пряди и вздохнула.

— Прости, я просто не смогла.

Из ее глаз полились слезы, и Матвей стиснул зубы. Вариантов дальнейшего развития событий было несколько: подойти и утешить маму; молча выйти и заняться домашними делами, например, покормить сестру и поесть самому; и третье, его самое нелюбимое — наорать на Есению и поругаться.

Матвей прикрыл за собой дверь и пошел на кухню, где его смышленая сестра уже вовсю изучала содержимое холодильника. С тех денег, что он заработал, играя в парке, получилось купить ее любимый йогурт с цветными шариками, немного сосисок, молоко и хлеб.

По акции еще были консервы, и Матвей долго колебался между горошком, который любил сам, и кукурузой, которую обожала Аська.

— Кукуя!

Сестра ткнула пальцем в жестяную банку, и Матвей строго сказал.

— Сначала ужин.

Он сварил завалявшиеся под раковиной картофель, истолок в пюре и, присыпав сверху консервированной кукурузой, подал Аське. Сосиски она не ела, поэтому он сделал себе бутерброд и крепкий чай.

Мама к столу так и не вышла, и Матвею пришлось самому укладывать сестру спать. Книжку читать отказался наотрез, но сказку рассказал, так что она уснула быстро, закинув на него маленькие теплые ножки.

Подождав, пока дыхание Аськи выровняется, Матвей встал и, принимая неизбежное, вернулся в зал. Картина, которой пару дней назад Есения так гордилось, стояла на полу незаконченная, а мольберт посреди комнаты теперь занимало другое полотно.

— Мам, если ты еще раз забудешь про Аську, они вызовут людей из опеки. И заберут ее.

Про то, что его как несовершеннолетнего тоже, скорее всего, заберут, думать не хотелось.

— Я ужасная мать, прости, — Есения вздохнула и протянула к Матвею руку.

Он подошел ближе, и она перехватила его ладонь.

— Зато художница хорошая, да?

Матвей кивнул, и Есения фыркнула, отпуская его руку.

— Бездарная во всем.

Она встала, растерла лицо руками и отошла от картины на несколько шагов.

— Все не то… — растерянно проговорила Есения, а потом посмотрела на него.

— Сыграй, а?

Матвей поджал губы.

— Аська уже спит.

— А ты тихо-тихо сыграй, переливами. Сыграй, как играл он. Ну, пожалуйста, сынок… мне это очень нужно, — мама впилась пальцами в волосы и закрыла глаза. — Я хочу снова видеть… чтобы закончить, мне нужно снова начать видеть. Ну, пожалуйста…