— Я недавно узнала, — объявила она сдержанным тоном, — что ты не только много лгала мне, но и добилась хитростью моей помощи в деле столь ужасном, что оно будет отягощать мою совесть до конца дней. Надеюсь, не станешь отрицать, что прекрасно знала, какой груз лежит в тех сундуках, которые мы переправили в Бейт-эль-Тани, и для чего их содержимое будет использовано?

— Отрицать? — воскликнула Тереза с неподдельным удивлением. — Чего ради, если я считаю, что дело сделано очень умно. Это и все, что ты хотела сказать мне?

— Все?… — изумилась Геро, потрясенная правдой больше, чем прежней ложью. — По-твоему, это «все»? Как ты могла пойти на такое?

— Ты должна это знать, раз уж разузнала так много!

— Да, знаю! — ответила Геро, теряя самообладание. — Сперва я не хотела верить. Не могла! Но когда мой дядя сказал… Не представляю, как женщина может так бесстыдно лгать… Быть такой… бессердечной, беспринципной и совершенно безнравственной, чтобы…

— Что за чушь! — перебила раздраженная Тереза. — Ваша беда, мадемуазель, в том, что вы не понимаете людей, мыслящих не по-вашему. И, обладаете поразительной доверчивостью — это видно с первого взгляда. Вас мог бы провести даже ребенок. Разве я не сказала в день нашей первой встречи, что солгать вам очень легко? Господи! Разве это не так?

Лицо Грро побледнело от ужаса при воспоминании, что Тереза действительно сказала нечто подобное, а она восприняла те слова как доказательство ее честности! И произнесла сдавленным шепотом:

— Даже не стыдишься признаваться в этом.

— С какой стати? Мне нечего стыдиться. Это тебе должно быть стыдно — за такое легковерие!

— А тебе зато, что ты не знаешь стыда! — воскликнула Геро. — Ты совершенно бесстыжая! Ты лгала всем нам. Все, что ты говорила, было ложью. Ты умышленно помогала подготовить и начать мятеж, который привел к гибели Бог весть скольких людей… сотен!

— И ты тоже, разве не так? — ехидно спросила Тереза. — Притом с меньшими на то основаниями. У меня было хорошее основание, а у вас, мадемуазель, только тяга к вмешательству в дела, не имеющие к вам никакого отношения… Видимо, это ваше любимое занятие.

— Ошибаешься! Для меня это… крестовый поход, и я намерена сделать все, что в моих силах, дабы покончить с работорговлей. А ты добиваешься, чтобы она продолжалась, и тебя не волнует, сколько она принесет горя, страданий, зла. И ты называешь это «хорошим» основанием для своего не могущего быть оправданным поведения!

— Мадемуазель, но ведь я, в отличие от вас, не сентиментальна. Я руководствуюсь не сердцем, как вы, а доводами разума и интересами своей родины. Для меня — это один из вопросов политики. А определяю политику и принимаю решения не я. Это делают в Париже гораздо более умные люди — правительство и правительственные служащие. Но то, что они решают, я поддерживаю. Это, chere Геро, ты должна приветствовать. Разве не гражданин вашей великой страны сказал замечательные слова: «Это моя страна, права она иль нет!»… и им очень аплодировали, не так ли?

— Ты действительно так считаешь, — с презрением сказала Геро. — Для тебя вся эта жестокая, кровавая история просто вопрос политики. Политики!

— Ну, конечно. Чего же еще?

— А все бедняги, погибшие в «Марселе», те сотни тысяч, что погибнут и уже погибли в тростниковых плантациях твоей страны, ничего для тебя не значат? Совсем ничего?

Тереза пожала плечами и холодно ответила:

— В таких делах нужно быть реалисткой, поэтому я не позволяю себе лишаться сна из-за какого-то факта жизни и вопроса деловых интересов. А теперь, если ты уверена, что нет больше ничего, в чем ты хотела бы упрекнуть меня…

— Ничего, — ответила Геро, — насколько мне известно! Хотя я уверена, что человек, настолько лишенный принципов и обычной гуманности, как ты, должен иметь множество грехов на совести — если она у тебя есть, в чей я сомневаюсь. Однако вряд ли это мое дело.

— Ты не представляешь, с каким облегчением я это слышу, ma chere. Я боялась, есть еще что-то!

В мурлыкающем голосе Терезы явно звучала насмешка, и она облизнула нижнюю губу, будто кошка, вылакавшая чужие сливки.

— Тогда, может, позволишь (поскольку я тоже могу быть любопытной) задать вопрос и тебе, пока ты не ушла? Хорошо! Вот он: почему ты устраиваешь свой «крестовый поход» здесь, на Занзибаре, хотя, если меня не обманули тоже, в твоей стране очень много плантаторов, владеющих рабами, их привозят в больших количествах на работорговых судах, за негров платят хорошие деньги и тем самым поощряют ту профессию, которую ты, по твоим словам, ненавидишь? Я здесь потому, что руководство фирмы отправило моего мужа на этот остров. А ты, кажется, даже не помолвлена с месье Майо. И все же находишься здесь; отстаиваешь дела рабов на Занзибаре, а не тех, кто трудится на плантаторов в твоей стране. Это я нахожу очень странным и буду рада, если объяснишь.

— Я… — начала было Геро и умолкла: мгновенно поняла, что Тереза хочет поменяться с ней ролями, заставить ее перейти от наступления к обороне, и едва не добилась своего, так как трудно было сдержать слова, рвущиеся с языка. Но это мадам Тиссо, а не она, Геро Холлис, находится на «скамье подсудимых». Тереза, по собственному признанию, виновна в лжи, хитрости и деятельности, способствующей подлой работорговле. Скрещивать шпаги с такой беспринципной, прожженной интриганкой — серьезная ошибка, делать этого не стоит. Но по крайней мере, она не доставит Терезе удовольствия, защищаясь от этих провокационных обвинений. Девушка сдержала едва не произнесенные слова и плотно сжала губы. А Тереза тут же, словно читая на лице ее мысли, разразилась искренним смехом.

Геро поглядела на нее с ненавистью, резко повернулась и, не говоря ни слова, вышла из комнаты; глаза ее сердито блестели, в душе мешались возмущение, гнев и — надо признать — досада. Племяннице консула придется бывать на многих званых вечерах, где непременно окажется эта презренная особа. Поскольку западная община острова немногочисленна, все светские сборища представляли собой различные комбинации одной и той же горстки людей. А раз невозможно объявить о гнусности Терезы, не выдав Кресси и Оливию, не обеспокоив серьезно дядю и тетю, ей придется часто находиться в обществе мадам Тиссо, притом не замечать ее будет невозможно.

«Но заговаривать с ней необходимости нет, решила Геро, а если ее пригласят в наше консульство, достаточно будет сказать, что у меня болит голова».

Обязанности задержали Клея дотемна, он опоздал к обеду, и Геро не могла поговорить с ним, пока обед не кончился. Но, глядя на него в мягком свете свечей, она видела в нем уже не человека, за которого, может быть, согласится выйти замуж, а жениха. «В радости и в горе… любить, лелеять и повиноваться, пока смерть не разлучит нас…». С одной стороны, эта перспектива пугала, с другой, благодаря четкости и определенности, представлялась утешающей.

Любить, лелеять и повиноваться. Лелеять и повиноваться она готова. А любить?.. Можно ли давать в этом обет, если еще не уверена? Сомнений автор этих слов не признавал, но слова эти, должно быть, столетиями произносили бесчисленные женщины, не испытывая любви в ту минуту, но впоследствии, если тетя Люси права, познавшие любовь. А полюбить Клея будет очень легко.

При свете свечей он выглядел слегка разрумянившимся и необычайно красивым. Явно пребывал в хорошем настроении, говорил без умолку: поддразнивал Кресси, иронизировал над матерью по поводу пикника с купаньем, сообщил Геро, что Жюль Дюбель восхищенно называл ее прекрасной гречанкой и угощал отчима анекдотами, услышанными от Джо Линча, к явному волнению матери, она заподозрила, что он не совсем трезв, и беспокойно поглядывала на девушек.

Тревожилась тетя Эбби напрасно, потому что дочь и племянница, погруженные в собственные мысли, не обращали внимания на анекдоты. Геро хотя и смотрела на него, но не слушала, если он не, обращался непосредственно к ней. Она пребывала бы в рассеянности до конца обеда, если бы упоминание одного имени не привлекло ее внимания так внезапно и неприятно, словно она, идя во сне, наткнулась на стену.