Большинство челяди последовало их примеру и воздух огласился жалобами и пронзительными причитаниями. Чоле прогнала всех из спальных покоев, велев затихнуть, если не хотят получить хорошую порку.

— Где ваш разум? — гневно спросила она. — Разве сейчас время для стонов и воплей? Может, нам залезть на крышу и поднять крик, чтобы все лакеи Маджида поняли, какой это для нас удар? Успокойся, Фаршу! Против нас у них пока ничего нет, но если они услышат, как ты визжишь, а эти дуры воют по-обезьяньи, Маджиду других улик не потребуется!

Фаршу между тем продолжала пронзительно орать и колотить пятками по ковру, а Салме проговорила сквозь слезы:

— Но ведь если Баргаша предали, значит, и нас вместе с ним. Как ты можешь говорить, что против нас у них ничего нет?

— Потому что тогда арестовали б и нас. Однако у наших ворот стражи нет, мы можем свободно выходить и входить. Посмотрите сами. Фаршу, я тебя отшлепаю, если не замолчишь. Салме, дай мне тот кувшин с водой!

Схватив тяжелый сине-белый глиняный кувшин, Чоле легким движением своих тонких рук выплеснула все содержимое на плачущую девочку и вернула кувшин сестре. Вопли тотчас прекратились, Фаршу, отфыркиваясь и тяжело дыша, улеглась среди подушек, а Чоле хлопнула в ладоши, вызывая рабынь.

— Мы должны держаться так, будто ничего страшного не случилось, — приказала она. — Нас расстроила эта весть, что вполне естественно. Но мы ничего не знаем ни о каких заговорах. Если хотят, пусть обыскивают дом, здесь им ничего не найти. Встань, Фаршу, и не вздумай опять лить слезы. Баргашу они не помогут, но обдумывание и планирование могут помочь, поэтому будем думать, планировать — и сохранять спокойствие.

Ее собственные сдержанность и здравомыслие внушали благоговейный страх, и взрывов шумного отчаяния больше на раздавалось. Обычные утренние дела шли, по крайней мере внешне, своим чередом, словно этот день ничем не отличался от других. В ванны наливали свежую ключевую воду; одежду, переложенную на ночь цветами жасмина и апельсиновых деревьев, окуривали амброй и мускусом, затем клали перед владелицами.

Долгий ритуал туалета никогда не казался Салме утомительным, скучным, но в тот день он тянулся бесконечно, она заставляла себя спокойно сидеть, пока служанки одевали и надушивали ее, умащали и заплетали волосы, предлагали на выбор украшения. Страх в ее душе мешался с дурными предчувствиями, ей хотелось броситься на пол ничком, как Фаршу, и забиться в истерике. Но Чоле тогда обольет ее водой, как и племянницу. И конечно же Чоле права. Она всегда права. Нужно хранить перед врагами спокойствие и строить планы, как спасти Баргаша от султанского гнева.

Наконец туалет Салме окончился, она отпустила служанок и бросилась к окнам, выходящим в узкий переулок, отделяющий Бейт-эль-Тани от дома, где жил Баргаш вместе с сестрой Меже и братишкой Абд-иль-Азизом. В переулке никого не было, но с обоих концов доступ в него преграждали вооруженные люди, мушкеты их казались непроходимой колючей изгородью. Салме слегка высунулась из окна, чтобы лучше видеть, и внезапно обнаружила, что Чоле тоже смотрит в окно из соседней комнаты; лицо сестры скрывала вуаль, видны были только пристально глядящие, большие, окаймленные черными ресницами глаза.

Глядела Чоле не вниз, на пустой переулок, а прямо Перед собой, на окна, завешенные тростниковыми шторами. В посадке ее головы, в каждой линии стройного тела ощущались мужество, настороженность и какая-то жесткость. Обратив взгляд туда же, куда она, Салме разглядела за расщепленными тростинками какое-то движение. В следующий миг угол шторы приподнялся, и она увидела лицо брата.

Салме сразу же поняла, что Баргаш уже что-то обсуждал с Чоле, потому что он покачал головой, словно отвечая на какой-то вопрос, и та улыбнулась. Выступающие подоконники и полуприкрытые ставни скрывали их от солдат внизу, и они заговорили негромко, но внятно на фарси, его солдаты не понимали, даже если бы и могли услышать.

— …Нет, конечно, не поеду. Если он думал, что соглашусь, то, наверное, сошел с ума. Когда его посыльные явились с приказом сейчас же, до рассвета отплыть в Оман, я сделал вид, что согласен. Сказал, что готов отплыть немедленно, только не смогу там жить, так как у меня мало денег. И знаешь, что сделал этот дурак? Прислал десять тысяч крон, чтобы «облегчить мое положение»!

Салме услышала возбужденный смех брата и вопрос Чоле:

— Ты Взял их?

— А как ты думаешь? Я не дурак. Это была, разумеется, взятка — чтобы склонить меня уехать тихо. Я велел Назуру спрятать деньги, а потом заявил, что передумал, решил не уплывать, мы выгнали маджидовских посланцев из дома, забаррикадировались изнутри и больше никого не впускали. Потому-то Маджид и поставил стражу вокруг дома. Надеется выжить нас отсюда голодом. Что ж, пусть попытается! Я не боюсь этого бесхарактерного щенка! И никто не боится — кроме Меже, она считает, что нам нужно попросить у него прощения.

— Не удивляюсь, — ехидно ответила Чоле. — Она вечно предостерегала нас, скулила, а теперь, получив возможность сказать «Я же говорила вам», хочет склонить нас сдаться на милость Маджида. Ты последуешь ее совету?

— Ни за что! — В негромком голосе неожиданно прозвучала такая ярость, что Салме вздрогнула. — Если Меже хочет пресмыкаться перед Маджидом, дело хозяйское. Я и пальцем не шевельну, чтобы удержать ее. Но просить она будет за себя, а не за меня!

Бедная Меже, подумала Салме, трепеща от страха и сочувствия. Сколько она просила их быть поосторожнее, предупреждала, к чему может привести вражда. Меже тоже любит Баргаша больше всех братьев, и страх за него заставлял ее противиться их опасной затее. Надо сдаться, думала Салме, сжавшись в проеме окна. Ничего больше нам не остается, а Маджид великодушен… — Предложил Баргашу возможность бежать, прислал ему денег. Может, он снова проявит великодушие и простит нас.

Словно бы в ответ на ее робкие мысли раздался громкий голос Баргаша:

— Вы можете поступать, как угодно. Но я ни за что не сдамся. Наши планы успешно осуществляются, мы очень сильны. Никто и ничто не заставит меня теперь отказаться от них: я пойду до конца — и добьюсь победы. Вы еще увидите меня султаном Занзибара!

Салме охватило восхищение этим замечательным, неукротимым братом, и робость почти покинула ее. Неудивительно, что столько людей готово пойти за ним и бросить вызов Маджиду. Он рожден, чтобы править и вести людей за собой, может, это лишь временная неудача, и Баргаш в конце концов одержит верх. Она перестала жаться в углу окна и гордо распрямилась, как Чоле. Баргаш повернул голову и, увидев ее, окликнул:

" — Ты за меня, сестренка? Или считаешь, как Меже, что нам нужно проститься со своими надеждами и просить его милости?

В голосе его звучали возбуждение и дерзость, взошедшее солнце светило ему прямо в лицо. Салме увидела, как щеки его раскраснелись, глаза лихорадочно блестят. Лихорадка эта передалась ей через разделяющий их узкий переулок; девушка вспыхнула, забыла о робости и сочувствии к Меже. Раскрасневшись, как и брат, сверкая глазами, она засмеялась, замахала руками и воскликнула:

— Ни за что! Ни за что! Мы будем с ними сражаться!

Баргаш засмеялся в ответ. От более взрослого, опытного человека истеричность его веселья не укрылась бы. Но Салме, разумеется, не могла ее уловить. Она услышала, как Чоле что-то крикнула из соседнего окна, увидела, что Баргаш улыбнулся и кивнул. Потом штора опустилась.

Весть о случившемся шла четверть мили от Бейт-эль-Тани до американского консульства довольно долго. Лишь в девятом часу, сидя за завтраком, консул небрежно, словно передавая слух об очередной смене правительства в одном из балканских государств, произнес:

— Кажется, султану выходки брата в конце концов надоели. Мне сообщили, он велел ночью страже окружить дом Баргаша.

Кресси, евшая яйцо всмятку, уронила ложечку, испачкав желтком розовое муслиновое платье и скатерть, а Геро резко спросила:

— Его арестовали? Бросили в тюрьму?