— Как? Чем они могут нам помочь?
— Гораздо большим, чем ты можешь себе представить. Во-первых, они болтают; и болтовня эта часто многое говорит о настроениях их мужей, а для нас это очень важно. К тому же, они слышат многое такое, чего не слышим мы, передают новости нашим друзьям такими способами, которые для нас были бы слишком опасны. А поскольку они поддерживают Баргаша, то…
Она заколебалась, потом покачала головой и снова взялась за вышивание.
— То что? — настойчиво спросила Салме. — Что еще они могут сделать для нас?
— Больше ничего, — лаконично ответила Чоле и заговорила с одной из служанок, но тут из дальнего конца комнаты, где Абд-иль-Азиз, лежа животом на подушке, грыз засахаренный миндаль и возился с обезьянкой, раздался озорной детский голос:.
— Могут, могут; если Чоле не скажет что, скажу я.
— Азиз!
Чоле совершенно забыла о братишке, голос ее прозвучал властно и вместе с тем умоляюще, глаза сверкнули запретом, понятным даже ребенку. Мальчик глянул на остальных пятерых женщин в комнате, пожал плечами и опять повернулся к обезьянке.
— Ладно. Только не пойму, чего ты так волнуешься, в доме брата все знают. Постоянно ведут об этом разговоры. Даже Эфемби говорит, что он пока не знает только цены; однако Карим думает…
— Азиз!
— Не волнуйся, Чоле! Я не собирался ничего говорить. А кто эта новая белая женщина, что приезжала утром с твоими подругами-чужеземками? Мы видели ее из окна, когда их экипаж подъехал к твоим дверям. Такая высокая, Карим даже подумал, что ты принимаешь — переодетого мужчину, но я сказал — сестра не посмеет при свете дня, на глазах у ребенка. И ходит она по-мужски. Вот так…
Мальчик подскочил и пошел по комнате широким шагом, вздернув подбородок и расправив плечи, потом нога его запуталась в бахроме ковра, он упал и со смехом перевернулся.
— В точности! Только не падала. А жаль. Вот бы я посмеялся!
— Тогда б она сочла тебя невоспитанным, — пожурила его Салме. — И жестоким. Нельзя смеяться над чужим несчастьем.
— Почему, если это смешно? Вот та толстая рабыня Меже на прошлой неделе скатилась по лестнице с кувшином кипятка. Слышала бы ты ее! Вся облилась кипятком, каталась, верещала, как ошпаренная кошка, и все животики надрывали со смеху. Будь ты там, тоже б смеялась.
— Нет, — содрогнувшись, ответила Салме. — Я не люблю смотреть на людей, когда им больно. Только такие, как ты…
Она умолкла и закусила губу, чтобы не сказать: «…оманские арабы, потомки имамов и сеидов Маската и Омана любят насилие, жестокость и коварство». Но ведь и она сама той же крови. Только у нее кротость матери-черкешенки возобладала над отцовой горячностью, ей не доставляют удовольствия чужие страдания.
Переведя взгляд с братишки на красивую, безжалостную сестру, Салме ощутила холодную дрожь дурного предчувствия. Уж не замышляется ли убийство Маджида? Нет, не может быть! Чоле обещала… Баргаш клялся…
Но ведь был же ужасный случай, когда Маджид, совершая вечернюю морскую прогулку, проплывал в лодке мимо дома Баргаша, и из окон, обращенных к морю, по ней открыл огонь сам Баргаш! Пули, вздымая брызги, ушли в тихую воду бухты, а законный наследник, обвиненный в попытке убить султана, клялся, что не знал, кто находится в лодке, ведь уже смеркалось, и стрелял он шутки ради, с целью попугать неизвестных людей. Поскольку никто не пострадал, этому поверили — все, кроме Маджида, он наотрез отказывался принимать Баргаша. Лишь под нажимом французского консула, поддержанного командующим французскими войсками на восточном побережье Африки, который прибыл с визитом на тридцатипушечном корабле, он несколько смягчился.
Салме до сих пор не приходило в голову усомниться в словах Баргаша или увидеть в том инциденте нечто большее, чем глупая шутка. Она считала, что ее удалой брат не промахнулся бы и полдюжины раз по такой легкой цели, если бы имел дурные намерения. Это убеждало ее больше, чем его оправдания. Но теперь она засомневалась, и ей стало страшно. Страх заставил ее подняться, подойти к окну, встать коленями на каменный подоконник и поглядеть вниз сквозь резную деревянную решетку.
Бейт-эль-Тани, как и дом Баргаша, стоял фасадом к морю; до голубой, бьющейся о берег воды можно было добросить камнем. Салме увидела проплывающую маленькую лодку. Словно бы созданную ее встревоженными мыслями, потому что Маджид плыл тогда точно в такой же. Торговец-индус сидел, развалясь, на корме, рабы сгибались над веслами, и Салме ясно видела их лица.
Это зрелище успокоило девушку, ей казалось, что любой человек сможет попасть в них камешком, и тем более пулей из пистолета. Значит, Баргаш говорил правду — или, в крайнем-случае, полуправду, она почти не сомневалась, что он прекрасно знал, кто сидит в лодке, и хотел напугать Маджида! Но тут нет ничего страшного, раз это шутка. А шутка ли? Солнце тогда не светило, как теперь…
В душу ей снова закралось холодное сомнение, шепчущее, что тогда уже почти стемнело, и легко было ошибиться в расстоянии до движущейся цели. Мог ли Баргаш?.. Неужели Баргаш?..
Салме резко отпрянула от окна, задрожав так, что застучали зубы, и наблюдавшая за ней Чоле спросила, как она себя чувствует.
— Ты все утро неважно выглядишь. Не лихорадка ли у тебя?
Салме выдавила улыбку и ответила, что чувствует себя прекрасно, но Чоле, похоже, не поверила и, отпустив служанок, отправила недовольного Абд-иль-Азиза в дом к брату. А когда они ушли, вновь обратилась к единокровной сестре:
— Чего ты боишься, Салме? Скажи.
— Я не боюсь. То есть… — Она сплела руки так, что тяжелые браслеты ударились друг о друга со звоном, будто колокольчики, и с жалким видом произнесла: — Я просто иногда думаю, куда приведут нас все эти интриги и обманы.
Чоле засмеялась и беззаботно сказала.
— К победе, разумеется. Куда же еще? Ждать осталось недолго. Когда мы победим и Баргаш благополучно сядет на трон, снова настанут времена счастья, мы с тобой получим в награду славу и власть. Баргаш даст нам все, чего пожелаем: драгоценности, платья, коней, рабынь, дворцы — нужно будет только попросить. Вот увидишь!
— А Маджид? — чуть ли не шепотом спросила Салме. — Что будет с ним?
Чоле резко поднялась в гневе зазвенев серебряными браслетами на ногах, и хрипло спросила:
— Какое это имеет значение? Чего о нем беспокоиться? Нужно только свергнуть его. И поскорее!
— Чоле, а ты… ты не…
Салме не смогла досказать. У нее язык не поворачивался произнести: «А ты не прикажешь его убить?» Но обращенный на нее взгляд Чоле стал презрительным, понимающим — и странно расчетливым. Она не могла терять приверженцев дела, которое считала своим, не могла и пойти на риск пробудить у младшей единокровной сестры сочувствие к Маджиду: Салме знала слишком много и была мягкосердечной, Будет катастрофа, если сестра переметнется в другой лагерь и все расскажет. Понимая это, Чоле бросилась к ней, со смехом обняла, а потом, отстранясь и держа вытянутыми руками за плечи, весело спросила:
— Ты что, вправду, считаешь меня чудовищем, способным покуситься на жизнь одного из братьев? А?
Салме покраснела, засмеялась и покачала головой, успокоенная и дновь Попавшая в паутину любви и восхищения этой очаровательной старшей сестрой, неизменно доброй к ней.
— Нет, конечно, — возразила она. — Как можно? Это просто… беспокойство… а потом приходилось ломать голову, что говорят эти чужеземки. Они очень приветливые, добрые, но, хотя очень стараются, понять их трудно.
— Пусть тебя это не волнует! — резко сказала Чоле, выпуская ее. Они редко говорят что-то, достойное внимания.
— Чоле, почему ты питаешь к ним такую неприязнь?
— Я думала, это вполне понятно. Но раз не знаешь, скажу: потому что они чужеземки и неверные. Потому что им недостает образованности, благовоспитанности и скромности, потому что они невежественные, громкоголосые и бесстыдные. Потому что у них нет хороших манер, они одеваются и ходят без изящества, появляются на улицах с открытыми лицами, будто шлюхи. И потому что неприятно пахнут. Вот почему! Удовлетворена?
