При отце подобная ссора прекратилась бы в течение нескольких часов. Но в атмосфере, создавшейся после смерти Саида, она разгоралась все сильнее, и в конце концов обида Чоле превратилась в безудержную, не знающую меры ненависть. Сжигаемая этой ненавистью, она стала искать оружие против некогда любимого брата. Нашла его в лице законного наследника — удалого, развязного красавца Баргаша, тот всегда презирал Маджида и уже дважды безуспешно пытался отнять у него трон.

Салме любила Маджида, как и Чоле, пока между ними не встали Баргаш и глупая сcopa. Но теперь, когда Чоле его возненавидела, друзьям и сторонникам приходилось разделять ее ненависть. Чоле заставила Салме выбирать — она или Маджид: полумеры были недопустимы. Салме колебалась, плакала, пыталась избежать выбора, но Чоле оставалась непреклонной и в конце концов добилась своего. Некогда счастливая, дружная семья Саида раскололась на враждующие лагеря, с интригами, заговорами.

Вражда между ними доходила до смешного: если у кого-то в одном лагере появлялся новый драгоценный камень, у кого-нибудь в другом должен был появиться не худший, а то и лучший; если проходил слух, что один из сторонников Маджида хочет купить коня, дом или участок земли, кто-то из сторонников Баргаша старался опередить его или предложить более высокую цену. Даже ночи стали уже неспокойными, так как по ночам устраивались тайные собрания, интриганы и шпионы скреблись в двери и окна, шепотом выкладывали обрывки подслушанных или вымышленных разговоров и алчно тянули руки. Золотые монеты лились в них без счета.

Деньги уходили, словно вода в пересохшую землю, а с ними и благоразумие. Всех охватила национальная страсть к интригам, словно болезнь, воспаляющая мозг и затмевающая разум, которую невозможно ни излечить, ни облегчить.

Маленький дворец Чоле, Бейт-эль-Тани, отделялся лишь узким переулком от дома, где жил Баргаш вместе со своей сестрой Меже и маленьким братом Абд-иль-Азизом. Почти так же близко стоял другой, принадлежащий племянницам Салме, Шембуа и Фаршу, примкнувшим вслед за ней к лагерю Баргаша. Близость домов способствовала интригам, но и вызывала осложнения так как Меже завидовала вниманию, которое брат уделял Чоле и, считая себя обиженной, жаловалась на нее всем и каждому, предупреждала брата и его сообщников, что они несутся к пропасти, и что из этого опасного заговора ничего хорошего не выйдет. В результате возникали новые ссоры. Однако несмотря на зависть и сомнения, Меже очень любила брата и была на его стороне. Она мешала ему, пророчила несчастья, но Оставалась верной и преданной Даже когда Баргаш и Чоле ужаснули ее, обратившись за помощью к чужеземкам.

Маленькая белая община на Занзибаре теоретически не вмешивалась в семейные распри относительно престолонаследия. Но члены ее обладали кое-каким влиянием, и Чоле с Баргашом в поисках поддержки решили привлечь на свою сторону белых доброжелателей. До сих пор Баргаш постоянно делал вид, что презирает чужеземцев, Чоле отказывалась видеться с чужеземками. Но теперь жену месье Тиссо, сестру мистера Хьюберта Плэтта и дочь мистера Натаниэла Холлиса стали принимать в Бейт-эль-Тани.

Чоле терпеть не могла их визитов и смирялась с ними ради ожидаемой победы. «Белых женщин» — хотя ее собственная кожа была не темнее — она считала невежественными и невоспитанными. Правда, две старшие сносно владели суахили и более, чем немного, арабским» но все же недостаточное знание этих языков приводило к грубым бестактностям, их приходилось оправдывать невежеством, но от этого они не становились менее противными. А мисс Крессида Холлис, американка, так плохо владела арабским, что не могла поддерживать разговор, и ее неуклюжие попытки раздражали Чоле. Но хоть для нее визиты этих чужеземок были тяжким испытанием, младшая единокровная сестра находила их очаровательными и волнующими.

Салме смотрела, слушала, робко улыбалась, завидуя свободе этих женщин, и Чоле не знала — никто не знал и не подозревал — что это не единственные белые, кому она улыбается, глядя и слушая, и кто, глядя и слушая, улыбается ей! Рядом с Бейт-эль-Тани стоял, отделенный другим переулком, принадлежащий европейцам дом, и Салме из-за своей оконной решетки часто созерцала званые обеды, которые давал герр Руете, красивый, молодой немец, служащий гамбургской торговой фирмы. Его открытые окна смотрели прямо в ее, не всегда тщательно занавешенные, и разделяла их лишь узкая полоска занзибарского переулка.

Она знала, что он иной раз мельком видел ее. Когда в Бейт-эль-Тани зажигают лампы, наблюдателю из окна напротив нетрудно углядеть сквозь резные деревянные решетки то, что они должны скрывать — женщины вполне могут забыть об этом, потому что сами ничего не видят в темноте за окном, а шторы в жаркие вечера зачастую остаются незадернутыми. Но лишь когда он стал подходить к своему окну и с улыбкой кланяться ей, глядящей на него в дневное время сквозь решетку, Салме поняла, что молодой Вильгельм Руете наблюдает за ней с не меньшим интересом, чем она за ним.

Однажды он даже высунулся из окна и бросил ей розу через разделяющее их узкое ущелье переулка. На таком близком расстоянии сумел попасть в отверстие деревянной решетки, а цветок упал к ее ногам. Набравшись смелости, Салме подобрала его и обнаружила привязанный к стебельку клочок бумаги, на котором герр Руете написал по-арабски куплет из песни, которую она часто пела под аккомпанемент мандолины, а он, должно быть, слушал:

Салме поставила цветок в воду, а когда он наконец увял, собрала лепестки и, завернутыми в шелковый платок, тайком высушила на дне шкатулки с драгоценностями. Они стали талисманом против страха и гнева. Временами, когда горячка интриг и ненависти, отравляющих воздух дворца Чоле становилась невыносимой, Салме доставала их из тайника и, приложив к щекам, думала о любви, покое и счастье; об откровенно восхищенных глазах и улыбающемся лице молодого человека. Добром лице. Отец ее был добрым. И Чоле тоже, и Маджид… Нет, нельзя вспоминать о достоинствах Маджида, это будет вероломно. Но отношению к Чоле, не признающей добродетелей у некогда любимого брата.

Любовь и доброта… Когда-то было так много того и другого, куда же они подевались? Из всех братьев и сестер, с кем она когда-то играла ивеселилась, друзьями ее остались те немногие, что предпочли принять сторону Баргаша. «Буду ли я когда-нибудь счастлива вновь — думала Салме. — Будет ли счастлив хоть кто-то из родных, пока Маджид занимает трон, которого жаждет Баргаш, а Чоле лелеет злобу на одного и поддерживает другого.»

Баргаш ни за что не отступит, не успокоится, пока не добьется желаемого — он всегда был таким, и Салме понимала, что перемениться он не может, как и Маджид, как и красивая, ожесточенная, непрощающая Чоле. Однако надо признать, до недавнего времени она, Салме, находила нервозную, отдающую лицедейством атмосферу заговора и контрзаговора возбуждающей и увлекательной. Баргаш с Чоле вырвали ее из тусклой, сумрачной задумчивости, открыли ей яркий, многоцветный мир заговорщицкой романтики; секреты, интриги, казавшиеся чуть ли не игрой, и захватывающее, возвышающее чувство причастности к большому делу представлялись пьянящими, головокружительными, как дым гашиша. Во всем этом ей виделось замечательное приключение, пока… пока в дом не вошли чужеземки.

Салме отвела руку от подбородка и обратилась к сестре; мягкий голос ее прозвучал в тихой комнате неожиданно громко.

— Чоле, зачем эти женщины приходят сюда? Почему ты их приглашаешь, хоть они тебе не по душе?

Чоле повернула красивую голову. Видимо, она тоже думала о чужеземках, потому что отложила вышивание и незамедлительно ответила:

— Потому что мы нуждаемся в помощи, а они могут ее оказать.