— Нет, нет, — поморщился судья, — удивительно, чего смотрит цензура, дозволяя… гм… печатать словари по алфавиту! Погляди ниже, ниже, на слове «идол».

Пэгги послушно отыскала идола и подняла бровки от изумления:

— Папочка, «идол — это предмет для поклонения языческого культа. Идолы бывают разные, от деревянных чурбанов и чурок и до жестянок от консервов, оставляемых европейцами в языческих урочищах. Негры племени Га-на-Га-на поклоняются перевернутой метле, которой в метелку втыкают два камня, заменяющие глаза. Австралийцы поклоняются синему цвету, намазанному на жертвенник. Дикое племя Тон-куа поклоняется…». Ай, папа, тут неприлично!

Пэгги закрыла лицо руками и вспыхнула, как маков цвет.

— Дай сюда, — сердито пробормотал судья и нетерпеливо придвинул к себе книгу. Тотчас же по лицу его разлилась сладкая и безмятежная улыбка человека, свободного в собственных рефлексах по причине законного вдовства. «Дикое племя Тон-куа поклоняется двойному плоду мангуби, напоминающему две груди молодой женщины».

— Гм! — прошептал судья: — положительно, этот Кенворти садист! С каким жестокосердием он лишил несчастного молодого туземца экваториального солнца и предметов религиозного культа. Правда, туземец прибыл в Англию за штанами майора… Но… но я положительно не понимаю, с какой стати он меняет первобытную жизнерадостную религию на штаны этого…

Судья поперхнулся. Он терпеть не мог майора Кавендиша. Для нашего рассказа огромное значение имеет то обстоятельство, что и дочь судьи, Пэгги, терпеть не могла майора.

— Пэгги! — шепнул, наконец, судья, оглядываясь по сторонам и осторожно подбрасывая себе под самый нос огромный носовой платок: — видишь ли, душа моя, я должен с тобой посоветоваться. С тех пор как твоя мать, а моя супруга, вздумала взойти из этого мира к небу, что было ей трудно, Пэгги, очень трудно, имея в виду сердечную астму, я ни разу еще, гм… гм… не был в столь неопределенном состоянии духа!

— В чем дело, папаша?

— Я подразумеваю, Пэгги, вмешательство в религиозные дела!

Не успели: судья договорить этой фразы, а Пэгги вздрогнуть, — как дверь в холл отворилась настежь, резкие шаги простучали по каменному полу, и перед судьей очутился сам сыщик Кенворти, в дорожном костюме, дорожной шляпе и с дорожной сумкой через плечо. Ехидные глаза его так и светились дьявольской хитростью.

— Сэр, — проговорил он деловым тоном, — я зашел к вам перед отъездом в Лондон. Государство призывает меня к отчету, сэр. Поручаю вам пойманного мною язычника и надеюсь, сэр, что вы своим талантом добьетесь от него признания в исповедании культа Кавендиша, тем более что в случае вашего успеха, сэр, я не премину замолвить за вас словечко в министерстве колоний!

Произнеся эту речь не без явного хвастовства и шмыганья носом в сторону хорошенькой Пэгги, мистер Кенворти поднял шляпу и ретировался.

Судья посмотрел на дочь. Дочь посмотрела на судью.

— Теперь ты видишь, Пэгги, в чем дело, — угрюмо произнес блюститель закона: — настоящий честный, первобытный язычник под кровлей моей тюрьмы, и я должен наставлять его в нечестивом кавендишизме, если не хочу лишиться наследственного места! Не бывать этому, Пэгги, клянусь чортовой матерью майора, не бывать, хотя бы в память того самого дня, когда я, — тут он ударил себя в грудь, — выгнал проклятого Кавендиша из своего собственного дома!

Каждому человеку дается от судьбы бенефис. Нет сомнения, что на этот раз бенефис выпал тому самому ульстерскому извозчику, чьи заплаты на кафтане, пятна на кэбе и зловещие лысины на лошади воспитывали смирение и скромность и держали возницу в стороне от прочих собратий, на предмет мгновенного и отчаянного снижения товарных цен.

В эту минуту злополучный возница стоит перед сотней ульстерских жителей и, растопырив руки, описывает свое приключение с идолопоклонником. Не только лавочники, дворники, почтальоны, курьеры слушают его, вытаращив глаза, но даже сами полицейские с булавою в руках, с шашкой наголо, сопровождающие несчастного Боба Друка в тюрьму, остановились и разинули рты.

— Вот он, братцы, как пить-есть, вот он! — орет возница, изо всей силы тыча в Друка и захлебываясь от блаженства. — Это самый, который идолопоклонник, пожиратель огня! Нанимает он меня, братцы, на хорошем языке за двадцать фунтов ехать в замок Кавендиш!..

Возгласы ужаса. Легкий обморок у барышень, стоящих под-руку с кавалером. Два-три кошелька из одного кармана в другой.

— А я, братцы, оборотился и вижу у него во рту синий огонь! Я его за ворот, а он ши-пши — и вдруг ка-ак взвился на воздух неизвестно куда. А денежки мои плакали!

Закончив свою речь, возница загоготал в таком восторге, точно плачущие денежки не доводились ему нимало сродни. Между тем ульстерские жители густой толпой окружили полицейских, чтобы насладиться зрелищем живого идолопоклонника.

— Джентльмены, он бритый! — восклицал парикмахер, трогая пальцем щеку нашего героя.

— И пиджак на нем в самый раз! — орал портной.

— Он блондин!

— Он симпатичный!

— Он без обручального кольца!

Пищали барышни, не желая слушать ученика колледжа, тщетно объяснявшего обществу, что язычники носят кольцо исключительно в носу.

Но самую несносную назойливость проявил ульстерский аптекарь. Прыгая вокруг арестованного, он требовал, чтоб тот поговорил с ним по-язычески. Напрасно полисмены стучали булавой и рассыпали отборные английские эпитеты, аптекарь не унимался и требовал языческой речи.

Боб Друк, выведенный из терпенья всей этой сценой и не вынесший плевков из запломбированного аптекарского рта, вдруг страшно выкатил глаза, сел на корточки и завыл диким голосом:

— А-ли-гу-ли-пу-ли-би!

Тотчас же на площади воцарилась глубокая тишина. Католики перекрестились. Англиканцы схватились за внутренние карманы, где рядом с кисетами лежали молитвенники. Барышни расплакались навзрыд. И, прежде чем Боб Друк успел опомниться, десятки дамских пальчиков швырнули ему на колени кто булочку, кто цветочек, кто сикспенс, а кто шоколадку.

Эта счастливая минута предрешила судьбу Боба Друка. Не успел он дойти до тюрьмы, как уже усвоил всю гамму языческих настроений, от выкатыванья глаз и сворачиванья языка трубочкой до молитвенных телодвижений перед брюками майора Кавендиша. Что касается означенных брюк, то, дорожа ими больше, чем собственной безопасностью, Боб поистине готов был превратить их в языческий фетиш.

Нет ничего удивительного, что экзотика, в изобилии разведенная Бобом, доставила тюремному начальству массу удовольствия. Надзиратель Химкинс не мог оторваться от глазка в камеру арестованного ни для обеда, ни для ужина и, проведя ночь без сна, тотчас же ринулся на наблюдательный пост, чтоб не пропустить молитвенного танца идолопоклонника перед восходом солнца. По-видимому, танец этот превосходил всякую виденную им хореографию, ибо понадобилось прямо-таки рвануть его за фалду, чтоб оборотить лицом к коронному судье города Ульстера и его дочери, мисс Пэгги.

Коронный судья прибыл в тюрьму, нагруженный, во-первых, словарем Аткинсона на букву И, во-вторых, двумя очищенными зайцами в корзине, густо посыпанными кайенским перцем, и, в-третьих, множеством пробных предметов языческого культа, в целях облегчить допрос арестанта вещественными экспонатами. Тут были бумеранги, стрелы и кремневые ножики, взятые из местного доисторического музея. Деревянные чурбаны и чурки. Пустые жестянки от консервов. Пуговицы, бусы, страусовы перья. Опрокинутые метлы. Индиго и просто синька… Не было только плодов мангуби, которые достать в Ульстере не представлялось никакой возможности. Мисс Пэгги, дрожа от любопытства, устремила на тюремного надзирателя мечтательные голубые глазки.

— Сэр, — произнес Химкинс, почтительно откашлявшись, — тяжелое зрелище. Язычник поклоняется штанам мистера Кавендиша как какой-нибудь регалии или, можно сказать, хартии. Нервы мои, сэр, буквально не переносили подобного испытания с тех пор, как я себя помню в этой юдоли слез и правонарушений.