— Пустяки! — лениво процедил мистер Лебер.

— Но американский купец, — злобно вскричал чиновник, выходя из себя от флегмы своего начальства, — американский купец, мистер Лебер, начал постройку перед самым нашим носом!

Тут только мистер Лебер отвел опахало, спущенное к его подбородку, и увидел кучку белых людей, копошившихся на самом берегу, покрикивая на меднотелых туземцев. Туземцы таскали бамбук, бревна, доски, солому и тростниковые крыши.

— Это другое дело, — произнес мистер Лебер и тотчас же встал с места.

Высокий афганец простер над ним зонтик. Мистер Лебер величественно спустился с крыльца радиостанции, проследовал на берег, сел на складной стульчик и вынул бинокль. Чиновник, поспешивший вслед за ним, продолжал рапортовать:

— Необходимо, мистер Лебер, срочное вмешательство! Мы только что провели ударную кампанию по кавендишизму, согласно распоряжению правительства. Иракский парламент объявил кавендишизм национальной религией, вследствие чего мы вынуждены были оккупировать Моссул и предъявить иск Ангоре за легализацию на турецкой земле английского мятежника. И вдруг, мистер Лебер, эта самая надпись перетасовывает сферу политических интересов. Не пройдет и суток, как мы с вами вылетим в отставку, если только не откроем гнусных агитаторов или, по крайней мере, мыс святого Макара.

Мистер Лебер ничего не отвечал и пристально смотрел в бинокль. На берегу с фантастической быстротой строилось нечто вроде выставочного павильона. Раз-два-три, стены, фундамент, половицы, оконный переплет воздвигнуты наподобие карточного домика. Тростниковые крыши накрыли их меньше, чем в десять минут. Один рабочий водрузил наверху шест с американским торговым флагом, другой развернул огромное белое полотнище. А на полотнище черными буквами стояло:

ОТКРЫТИЕ ПАВИЛЬОНОВ

сегодня, в восемь часов, по Гринвичскому времени, на всех островах, перешейках, побережьях, пространствах Аравии, Африки, Азии и обоих полюсов. На открытии павильонов после оркестрового туша будет торжественно указано местонахождение Макарова мыса!

Не успело полотнище прикрепиться, как ехидный рыжеволосый янки появился на балкончике вновь отстроенного балагана и величественно обозрел свое владение. Огромные тюки, носильщики с ящиками, ручные тележки, просто мешки на спинах полуголых афганцев стали вноситься в павильон со стороны суши и моря. А перед павильоном с быстротой молнии возникла сухопутная очередь из самых разнообразных туземцев, начиная от мирных таджиков и кончая звероподобными горными лурами и белуджистанцами в горных шапках. Тут были старухи, женщины, дети, юноши в живописнейших лохмотьях и рваном тряпье. Лица их медного цвета, волосы спутаны, ноги босы, а страстное нетерпение написано на каждой черточке.

— Что нам теперь делать? — взволнованно спросил чиновник.

— Стать в очередь, — спокойно ответил мистер Лебер, подмигнув своему подчиненному: — стать в очередь и разузнать, — во-первых, где находится мыс Макара, и, во-вторых…

— Но, мистер Лебер!

— Не перебивайте меня! И, во-вторых, сколько заплачено американцами этому фантастическому стаду туземцев, за вычетом расходов на грим, туалетные принадлежности и театральные парики.

Гуссейн выполнил распоряжение Мартина Андрью и водворил караван в беленьком домике. Правда, хозяина домика нигде нельзя было найти. Но его помощник, отец Беневолент, провел гостей в пустынные комнатки, снабдил их сетками от москитов и мазью от скорпионов, имел с Мартином Андрью секретный разговор, и, казалось, мирное внедрение в домик произошло благополучно и не предвещало ничего дурного.

Однако Гуссейн угрюмо покачивал головой. Он был истый турок, родившийся в Алеппо. Он отлично знал плохие и хорошие приметы. И уж если в день дважды на улицах Джерубулу ему довелось встретить кеосу, дурной глаз тяготел над всеми их делами, что бы там ни воображали хитрые инглезы. Он выбрал поэтому самую бедную, пустую и отдаленную комнату, принадлежавшую отцу Арениусу, потому что она была крайней и имела одну только дверь. Туда он велел курдам внести паланкин, и забинтованная Эллида была выпущена лишь после того, как кривой глаз Гуссейна убедился в прочности замков и запоров.

Дитя развязано, служанки массируют ей затекшие ручки, распустили благоухающие бронзовые кудри, вынули сурьмовые карандаши. Приготовлено ложе над тысячью роз, принесенных сюда корзинами, но Эллида проявила внезапную жадность. Качая головкой, она требует еще и еще роз, целые возы роз, целую плантацию роз. Пробежавшись по комнате, точь-в-точь как ребенок, только что научившийся ходить, Эллнда швыряет розы во все углы, стелет их по каменному полу густой пеленой, прокусывает бутоны зубками, бросает их под потолок. Мартин Андрью, оскалившись и побледнев, наблюдает из-за дверей за каждым ее движением. Узкое личико, расширяющееся ко лбу, с дивными длинными загадочными глазами, удлиненными сурьмой к вискам и переносице и увенчанными линией сросшихся бровей, — глазами, словно взятыми из лучших персидских миниатюр, — озарено блуждающей улыбкой. И таково действие этой улыбки, что она мерцает на плечах, бархатистой приподнятости груди, круглой линии живота, на крохотных косточках бедер, блуждающая, золотистая, гибкая, как червячок, неожиданная улыбка бронзового идола, зажегшая тело ребенка огнем, быть может некогда обжигавшим в египетском дыхании Клеопатры.

Пастор Мартин Андрью отгадал это очарованье с первого взгляда. Он смотрит, изнемогая от нетерпенья. Дела — епископ Кентерберийский, мыс Макара, миссия, отец Арениус — отброшены в сторону. Седой и стройный пастор, с лицом, вытянутым, как волчья морда, перешагнул порог и кинулся к девушке.

Эллида затрепетала. Можно было подумать, что это — трепет отвращения, если б не та же блуждающая улыбка, вспорхнувшая ей на губки. Стоя посреди комнаты, она приподнялась на цыпочки, свесила крашеные ногти к коленкам, откинула голову. Мартин Андрью сделал знак служанкам и Гуссейну, тотчас же выскочившим из комнаты, и, закусив губу, подошел еще ближе.

Эллида подпустила его к себе. Мартин Андрью протянул руки. Но бронзовый идол качнулся и выскользнул. Эллида хлопнула в ладоши, издала странный, гортанный звук, похожий на клекот тетерки, и вдруг закружилась перед пастором в никогда не виданном им до сих пор танце. Пастор Андрью — человек бывалый. Он видел, как пляшут гаитянки, скачут японочки, кружатся индуски. Но это кружение не напоминало ему ничего ив виденного. Девочка подняла руки и скрестила их над головой, выворотив ладони наружу, а тыловые части прижав друг к дружке. Ноги она точно так же выворотила наружу движением, каким вытряхивают плоды из корзины или выворачивают наизнанку платье. Трепет потрясал ее тельце снизу вверх, шея клонилась под тяжестью локонов, веки упали на глаза, ресницы легли на щеки. И как раз в ту минуту, когда обезумевший Мартин Андрью собирался схватить ее в охапку, ребенок сорвал с пояса великолепную красную розу, воткнул ее себе в губы стебельком в рот, чашечкой наружу, и, все не поднимая глаз, не видя, не глядя, протянул личико к Мартину Андрью.

Когда пастор схватил, наконец, ее за талию, Эллида положила пальчик сперва на красную нижнюю губу пастора Мартина, потом на красную розу в собственных зубах и улыбнулась. Немой язык означал: поцелуй меня.

Мартин Андрью не замедлил принять приглашение. Но не успел он вонзиться зубами в розу на губах у Эллиды, как краснота его щек и век сменилась зеленой бледностью, он пошатнулся, вздохнул и повалился на пол. Тотчас же Эллида выплюнула отравленную розу. Пастор Андрью лежал неподвижный.

— Еалля, — прошептала девочка, — дуллной чеовек с делевянная нога! — Подпрыгнув, как козочка, она схватила длинную шаль, завернулась в нее и бросилась вон из ком-паты.

А там уже сделали свое дело душистые розы Джерубулу. Недаром их окропила Эллида из-под длинных накрашенных ногтей, прятавших пузыречки с ядом. Розы, розы, розы усыпали все комнаты белого домика, и на розах, розах, розах лежали без чувств — садовник, служанки, курды.