— Говорите нам все, что собирались выложить концессионерам, — ответил Ребров по-немецки. — Лори, подойди сюда на минуту!

Зильке узнал Лори и торжественно поздоровался.

— Дело идет о важном предмете, — начал он. — Схватите эту пакостную роговую обманку, эту пучеглазую раковину, эту известковую насыпь и трясите ее до тех пор, пока не пропустите через сито, чтоб она призналась в своих обманах!

— О ком идет речь?

— Надувальян! Хватайте Надувальяна!

— В самом деле, где наши азиатские приятели? — пробормотал Ребров. — По-видимому, их еще не схватили и не арестовали.

Красноармейцы и рабочие кинулись к складу. Им пришлось стучать до тех пор, покуда тетка мосье Надувальяна с завязанным ртом не раскрыла двери. При виде их она подскочила к жаровне, на которой кипел огромный таз с вареньем, и уронила от страха ложку. Красноармейцы, Зильке, Ребров и Лори прошли мимо нее, в главный склад Надувальяна. Они шагали по осколкам стеклянных флаконов, отодвигали столы и стулья, пока не добрались до темного угла, где горела свеча, воткнутая в бутылку ширванского вина. Надувальян, Куркуреки и Мусаха-Задэ, сидя на корточках, играли в карты. Все трое были пьяны, как стельки.

Увидя винтовки, Куркуреки испуганно закашлялся.

— Сто пятьдесят тысяч солдат… Восстание организовано… Завтра еду в Борчалу…

— Молчи! — дернул его Мусаха-Задэ за полу черкески: — это совсем не те люди, а как раз наоборот.

— Вы арестованы! — произнес командир. — Ребята, обыщите их!

Красноармейцы живо опрокинули пьяниц на спины и выпотрошили их карманы, сапоги и пояса.

— Что это такое? — изумленно вопросил Ребров.

В кармане мосье Надувальяна покоилось несколько расписок с печатями и за подписью Исполкома СССР Армении:

«Принято от гражданина Надувальяна 40 (сорок) тысяч рублей на выписку градобитной пушки из Италии».

«Получено от гражданина Надувальяна сто тысяч рублей на прорытие Сардарабадского канала».

«Получено от гражданина Надувальяна на улучшение ширванских виноградников 58 000 фунтов стерлингов…».

Надувальян мрачно глядел на Реброва.

— Оставь, душа, — произнес он заплетающимся языком, — мои деньги. Куда хочу, туда даю!

Между тем красноармейцы опустошили карманы полковника Мусаха-Задэ и князя Нико Куркуреки.

— Чорт побери — и тут расписки! — воскликнул Ребров веселым голосом.

«Получено от Мусаха-Задэ на улучшение конного завода Азербайджана сто тысяч долларов.

Бакинский Чусоснабарм».

«Получено от Нико Куркуреки сто тысяч долларов на музей национальной грузинской культуры.

Тифлисский Наробраз».

— Черти! — насмешливо проворчал Зильке, — вот они на что ухлопали денежки Европейской Лиги.

Нико Куркуреки и Мусаха-Задэ стояли, потупившись, и теребили рукоятки кинжалов.

— Но это еще не все! — завопил Зильке, прерывая веселый хохот красноармейцев. — Спросите этого пьяного борова, куда он девал наш лэний. Потому что, — слушайте, братцы! — я случайно разбил один из баллонов, присланный этой роговой обманкой, — и он оказался не из хрусталя, а из стекла. А я остался в живых, хоть облизал изрядное количество ядовитого сиропа, на вкус, ей-ей, даже очень сладкого!

На этот раз Лори и Ребров вздрогнули.

— Что это значит?

— А то значит, — хитро ответил армянин, подмигивая пьяными глазками, — что Надувальян не дурак. Зачем, скажи, отдавать драгоценный металл чужой державе? Зангезур родил, Зангезуру останется. Ни одной капли не отдал никому. Все зарыто в землю, до последнего флакона.

— Что же вы посылали с курьером в Зузель, отпетый вы жулик? — вскрикнули Ребров и Лори в один голос.

— Кизиловое варенье.

С этими словами он спокойно уткнулся в угол и захрапел.

— Но… — обратился ошеломленный Ребров к молодому командиру, — объясните же мне, тысяча чертей, как победил Союз Европейскую Лигу, если ни одного вражеского снаряда не было испорчено лэнием?

— Не понимаю, о каком лэнии идет речь, — ответил вояка, вытаращив глаза на Реброва. — Дело было проще простого. Французы, немцы и англичане передрались друг с дружкой. Армия перешла на сторону рабочего класса, арестовала командный состав и вернулась на родину. Ни один вражеский аэроплан не долетел до нашей границы.

— Братцы!.. — воскликнул Лори, поворотясь к металлистам. — Братцы! Дайте-ка мне хо-о-рошенький подзатыльник! Ведь победил-то не лэний, а Ленин!

1924 г.

Кисловодск — Ленинград.

Роман М. С. Шагинян (1888–1982) «Лори Лэн, металлист» вышел в 1925 г. в Государственном издательстве (М.-Л.) девятью «выпусками», опубликованными под псевдонимом «Джим Доллар» со следующими заглавиями:

Вып. 1. Жена банкира.

Вып. 2. Человек в кимоно.

Вып. 3. Хрустальная чаша.

Вып. 4. Успехи сыска.

Вып. 5. Воен. — хим.

Вып. 6. Люди лиги.

Вып. 7. Гнездо бриллиантов.

Вып. 8. Тайна Лорелеи.

Вып. 9. Последний бой.

В 1927 г. роман вышел отдельной книгой, опубликованной под тем же псевдонимом ленинградским издательством «Прибой».

Роман публикуется по «Собранию сочинений» 1935 г. Текст дан без изменений, за исключением исправления некоторых опечаток. В оформлении обложки использован коллаж А. Родченко, иллюстрировавший обложку одного из выпусков романа «Месс-Менд, или Янки в Петрограде» (1924).

Человек, пишущий письма, часто жалеет о них. Пальцы, только что выпустившие ручку, — ничем особенным не замечательные, — принадлежат человеку, который несомненно пожалеет о только что написанном письме.

Но сейчас он не заглядывает в будущее. Он упоен скрытой внутренней лихорадкой. Он запечатывает письмо, и письмо идет, — идет из пакета в пакет, по длинному пути, несмотря на короткий адрес:

Английское консульство

СЭРУ ТОМАСУ АНТРИКОТУ

Улица консулов, Порт Ковейт.

чтоб попасть, — за номером и печатью консульства, — в секретный ящик стального сейфа.

В вечерний час с главного гамбургского вокзала отправлялось восемь пассажирских поездов и между ними щегольский экспресс Гамбург — Константинополь. Обычно целая армия сыщиков, местных и иностранных, правительственных и частных, суетилась между отъезжающими, и каждый, кто держал в руках портплед или чемодан, был на примете у пары-другой глаз. Но сегодня вокзальная администрация чувствовала себя шокированной. Вольные гамбуржцы после версальского мира привыкли, правда, считать себя «выше оскорблений», — чрезвычайно удобная позиция для обманутых мужей и наций, — но то, что происходило сегодня, превышало меру человеческого терпенья. Константинопольский эскпресс был уже заполнен. Пассажиры казались крайне обычными, за исключением, может быть, того странного обстоятельства, что в создавшейся немилосердной давке ни одного из них не удавалось разглядеть как следует, даже при восхождении в вагон. Лишь одну стройную и высокую турчанку разглядела публика и нащелкали кодаки репортеров. Красота этой женщины, резкая и яркая, на мгновенье покрыла тесноту и неразбериху, как покрывает голос могучего запевалы свое хоровое сопровожденье. Она мелькала в толпе черной шелковой чадрой, красиво накинутой на голову с пояса, подобно монашескому капюшону. Из-под короткого и легкого взлета шелков двигалась, с грацией голубя, снующего по рассыпанному корму, парочка таких стройных и торопливых ножек, что одно их кокетливое чередование наводило на мысль о музыке и клавиатуре. Поднявшись на ступеньку вагона, она вдруг вспомнила что-то, или, быть может, чадра ее зацепилась за чужой чемодан, но только турчанка, неожиданно для окружающих, откинула чадру и повернула к публике, — на кратчайший миг, — свое ослепительно-прекрасное лицо. Красота ее была именно такого честного и стандартного сорта, при которой можно не ссылаться на неопределенные данные, вроде «выражения», «чего-то неописуемого», «таинственных отсветов», «чарующей улыбки» и прочих спорных вещей. Наоборот, турчанка была в высшей степени описуема. Небольшая головка с прямой линией лба и носа, с ворохом золотисто-каштановых кудрей, падавших на самые брови, и эти тонкие брови, прямые, как стрелы, над темными, яркими, немного дикими глазами, — все это напоминало известную скульптуру Диониса. Длинная царственная шея, рот, у самого кончика вздернутый кверху, подбородок с премилой ямочкой, — все в ней было твердо, четко, обоснованно-хорошо, без малейшего проблеска чего-нибудь оспоримого.