— В чем смысл нашего «единого метода»? Вы еще не видите его, хотя уже почувствовали. Об этом вам скажет не я, а товарищ Энно, блюститель метода. Вот он, у въезда в поселок. Он уже увидел нас и приветствует…

Шофер затормозил, Василов и Ребров выскочили на гранитные плиты дороги и пошли навстречу белокурому, почти белому человеку с розовыми щеками и сияющими голубыми глазами, похожему одновременно и на старца и на младенца.

— Добро пожаловать к нам, дорогой товарищ, — сказал он приятнейшим голосом, протягивая Василову руку, — мы пойдем с вами на завод кружными путями, и я прочитаю вам мое маленькое напутствие.

Тем временем товарищ Ребров, кивнув им, уже вскочил на какую-то платформу, застегнул вокруг талии металлический обруч, и прежде чем Василов мог что-либо сказать ему, уже понесся на передвижной платформе в глубину каменного коридора.

— Идемте, идемте, друг мой, — ласково проговорил румяный человечек, беря Василова под руку, — мы с вами сделаем долгий путь на собственных ногах, потому что человеку всегда полезнее узнавать новое с некоторым усилием, а не в виде легкого развлеченья.

Он тоже говорил по-английски, но с небольшим шведским акцентом. Выведя Василова на гранитную балюстраду, он показал ему внизу, на необъятном пространстве, поля, засеянные самыми разнообразными злаками. От мокрых квадратиков рисовой плантации до сухого бамбукового поля, от исландского мха до рощи кокосов — здесь было все. Маленькие человечки работали на каждом поле, причем тут были люди желтые, красные и черные, тут были самоеды в теплых штанах, голые китайцы по колено в воде, полуголые негры с соломенными шляпами.

— Не удивляйтесь на это, здесь нет никакого волшебства, — сказал Энно пораженному Василову. — Вы видите башенку на каждом из полей? Это знаменитый регулятор Савали, примененный к нашему изобретению электроклимата. Мы распределяем влагу и тепло совершенно равномерно на определенный участок, мешая его утечке в пространство тем, что создаем вокруг него передаточные течения большой силы, как бы закупоривающие его сверху. Это изобретение стоит больших средств, и потому мы применяем его лишь с показательной стороны. Эти поля служат сельскохозяйственной показательной станцией, и только; сырье, получаемое от них, еще очень незначительно. Теперь обернитесь назад.

Василов быстро обернулся и увидел, по расположенному горному амфитеатру, каменоломню и добычу глины.

— Всю длину этого амфитеатра занимают рудники и небольшие добывающие центры, уже не только показательные, но и вполне производственные. Мы обойдем их с вами, и во время пути я открою вам тайну нашего метода.

Они прошли по асфальтовым и гранитным дорожкам. Каждый шаг открывал перед ними все новые и новые картины. Тысячи рабочих копошились, добывая уголь, соль, торф, глину. Вертелись мельничные крылья, беспрерывно свистела лесопильня, стучали топоры. И все встреченные рабочие, дружески кивая им, поворачивали к Василову веселые, счастливые лица. Не было ни единого, кто бы не улыбался. Счастье светилось в каждом взгляде.

— Посмотрите на них, — начал Энно, — они счастливы. Мы произвели величайшую в мире революцию, но мы были бы глупцами, если б не пошли дальше, мой друг. Завоевав орудия производства, мы пожелали сделать человека счастливым.

— Утопия! — вздохнул Василов.

— Вот именно, — живо подхватил Энно, — мы поставили себе задачей осуществление утопии. Лучшие из наших умов сидели над этим много дней. Счастье дают лишь две вещи: созидание и познание. Но до сих пор те, кто созидал, ничего не знали, а те, кто познавал, ничего не созидали. Уродливый ублюдок прошлого — рассеянный профессор и автомат-рабочий — должен был раз-навсегда исчезнуть! Мы твердо решили сделать производство познавательным, а познание — производственным. Как этого можно было достичь? Тут-то, мой друг, и помог нам метод единого хозяйства. Да, обедневшие, истощенные, голодные, лишенные продуктов и рынка, мы начали с того, что на своей собственной шкуре испытали метод единого хозяйства. Мы сеяли картошку в ящиках от письменного стола, дубили кожу для сапог, шили сапоги, красили старое сукно, мы добывали, возделывали, обрабатывали, и постепенно, от городского интеллигента и до мужика, мы нащупали круговорот хозяйственной механики, зависимость производств друг от друга. Наш «единый метод хозяйства» и заключается в том, что ни один из наших рабочих отныне не приступает к своей работе без полного представления обо всех звеньях производства. Он выделывает головку гвоздя, зная не только о добыче минерала, но и его спектре, с одной стороны, с другой — и о роли своего гвоздика в самой сложнейшей из фабричных вещей, начиная с мебели и кончая винтиком микроскопа. Иными словами, мой друг, мы рассадили наше производство по системе оркестра. От барабанщика и до скрипки — каждый выполняет свою партитуру в общей симфонии; но каждый слышит именно эту общую симфонию, а не свою партитуру. Поняли?

Василов с изумлением слушал восторженную речь Энно.

Пока он раздумывал, мимо них проходили группы рабочих с цифрами II и III на рукаве.

— Посмотрите, это экскурсанты со второго и третьего производственного яруса. Ежедневно каждый из них ходит на соседнюю территорию, чтобы изучить связь хозяйств. Рабочие, инженеры, учащиеся, изобретатели у нас больше не делятся на группы. У нас нет учащегося, не работающего в деле, и нет рабочего, который бы не учился. А теперь я должен проститься с вами. Становитесь на этот квадрат и держитесь за металлические кольца, он вас подымет на Путиловский завод!

Энно приветственно махнул ему рукой и присоединился к одной из рабочих групп. Ошеломленный всем виденным, Василов почти бессознательно встал на указанный ему квадрат и едва успел схватиться за кольца, как уже понесся с этажа на этаж по каменному колодцу, покуда не остановился на своем квадрате посреди небольшого гранитного дворика.

Ребров вышел ему навстречу, взял его за руку и повел его на завод.

Было уже темно, когда Василов оторвался, наконец, от своего станка. С ним приключились удивительные вещи. Он послушно стоял у станка, обтачивая металлические ободки для фарфоровых чаш электроприемников. В минуту работы он испытывал необычайное наслаждение. Рабочие, окружавшие его, были всех национальностей. Каждый понимал слова два на языке другого, некоторые составляли группы для практики на чужом языке. С ним обращались не как со старшим, а как с равным. Среди шуток и песен он успел научиться нескольким русским фразам. Когда же он присоединился к экскурсии, ходившей на второй и третий ярус, восхищение его перешло в экзальтацию.

— Я влюбился в поселок и в свой станок, — сказал он Реброву, когда тот пришел силой снять его с работы, — это чудесная штука, это лучше всякой гимнастики, бокса и фокстрота! Я положительно повеселел у вас!

Он с большим сожалением снял ногу с педали, отвернул засученные рукава рубашки, снял фартук и накинул свой пиджак.

— Я готов проводить здесь целые сутки!

— Вы можете приезжать к нам с девяти утра и оставаться до одиннадцати ночи, то есть весь период бодрствования, — ответил с улыбкой Ребров, — больше этого нельзя. В Советской республике каждый трудящийся свято соблюдает период ночного беспамятства, от одиннадцати ночи и до восьми утра. Иначе у него не будет сил на работу.

С этими словами Ребров указал Василову на движущуюся платформу, через несколько минут доставившую нашего героя вниз. Стало свежо, небо усыпали крупные звезды, с показательных полей несло необычайным ароматом тропиков и полярного лета. Василов сбежал с лестницы к ожидавшему его автомобилю, наслаждаясь мягким ночным воздухом, звездным небом и эластичностью своего разгоряченного тела. Но когда автомобиль понес его к роковому дому на Мойка-стрит, Вавилов вздрогнул и ударил себя по лбу. Он забыл и инструкции фашистов под тюфяком и свою роль заговорщика!